— Нельзя этого делать! Категорически нельзя. У вас будут неприятности с полицией.
Матушка отмахнулась, села за машинку и отпечатала свидетельство о трудоустройстве. На официальном бланке «Православного дела» сообщала она в комиссариат о русском эмигранте Сергее Уланове, работающем у нее по найму. Это было против всяких правил, за это ей могло здорово нагореть, но через день она вручила нам заверенный комиссаром полиции документ. Бумага была без сучка, без задоринки, с такой бумагой можно было начинать хлопоты, но Сережа счел за благо не давать делу ход.
— Знаешь, — сказал он мне, — не буди лиха, пока оно спит. Спрячь до лучших времен.
Видно, я хорошо спрятала, этот документ сохранился у нас до сего дня.
В феврале поселился в доме на Лурмель Мещеряков, Мещеряк, как мы его называли. Он благополучно завершил работу по контракту, приехал, привез часть Сережиных вещей. Все, кроме Сережиного любимого пуловера. Еще мама покойная вязала. А когда мы спросили Мещеряка, где пуловер-то, он, не задумываясь, ответил:
— А его моль съела.
Так у нас повелось с тех пор, если кто зажилит вещь, говорить: «моль съела».
Мещеряк покрутился в Париже, устроился на работу и вдруг появился на Лурмель в немецкой форме. В первый момент его не узнали и ударились в панику — немец пришел! Потом все же разобрались.
По пути к себе в комнату у Мещеряка хватило наглости подняться к нам. У нас сидел в гостях Вася Шершнев. Мещеряк ввалился, мы вытаращили глаза.
— Вот, — избегая смотреть на нас, развязно сказал Мещеряк, — еду воевать с большевиками. Что тебе, Вася, привезти из России?
— А привези ты мне горсть русской земли, — сказал со значением Вася.
Сережа опомнился и без лишних разговоров выставил Мещеряка за дверь. На другой день тот с Лурмель съехал.
Побывал в нашем доме еще один русский, надевший немецкую форму. Любашин муж. То не было о нем ни слуху ни духу много лет, а тут расчувствовался, явился перед отъездом в Россию прощаться с дочками. Любаша его на порог не пустила. Встала в дверях, бледная, решительная, и стояла, пока тот не ушел. Назад он не вернулся, погиб в России.
А Мещеряк вернулся. И привез Васе Шершневу горсть русской земли в мешочке. Вася взял землю, поблагодарил, потом схватил Мещеряка за шиворот и спустил кубарем с лестницы.
Не жаловала русская эмиграция коллаборационистов. Презирали, при встрече не подавали руки, над Жеребковским заведением издевались. Был такой Владимир Жеребков, провозгласивший себя русским фюрером. Нет, не пошла за немцами эмиграция, хоть те и рассчитывали на это. Ведь по логике вещей нам полагалось сотрудничать с ними, с песней на устах идти мстить большевикам за все. Но то большевики, а то — Россия. Черт с ними, с большевиками, была бы жива Россия. Так думали многие. Большинство. Почти все.
У Беля я проработала до восьми месяцев и выдохлась.
День, когда я благополучно утрясла все вопросы с работой, завершился воздушной тревогой. Взревели сирены, послышались взрывы. Обычно в нашем квартале было тихо, мы никуда не прятались, а тут стало страшно. Уж очень завывало кругом и грохотало. Но в убежище никто не пошел. Весь дом собрался на втором этаже, теснились возле окон. Яркие вспышки виднелись в стороне Бианкура, где жили тетя Ляля, Татка и бабушка, где жил дядя Костя с женой, сыном и Мариной.
Грохот усиливался, дребезжало плохо вставленное окно. Потом все стихло, только виднелось далекое зарево, краснел, наливался мрачным багрянцем ночной небосвод.
Видя, как я волнуюсь, матушка решила позвонить тете Ляле на квартиру. Но все попытки оказались тщетными. Телефонистка сказала, что линии на той стороне не отвечают. Ехать сейчас было невозможно. Мы провели бессонную ночь в отупляющем бездействии.
Наутро поехали. Метро довезло нас только до Порт Сен Клу, дальше в сторону Булонь-Бианкура движения не было.
Выходим наружу, идем пешком. На пропускных пунктах наряды полиции. Подходим к полицейским, просим пропустить.
— Нельзя! — рявкают в ответ и отворачиваются.
Тогда в ответ начинаю орать я. Нервы, что ли, сдали?
— Как это нельзя? Как это нельзя? У меня там мать, бабушка, сестры! А вот я у вас на посту рожу сейчас! Что вы тогда будете делать?
Один из фликов мотает головой, такая перспектива его не устраивает.
— Ладно, уж. Проходите. Быстро.
Проходим. До нашего дома еще далеко, а на улицах пока все в порядке. Только нет ни автомобилей, ни прохожих. Как во времена Великого Исхода.