Старушка всплеснула руками и засеменила прочь с радостной вестью.
Я ворвалась в кухню и взгромоздила на стол добычу. Сережа так и подпрыгнул:
— Елки зеленые! Кролики! Где ты взяла?
И тут же вытолкал меня за дверь, чтобы не путалась под ногами, не мешала священнодействовать. Слышала, как он забегал, загремел кастрюлями. Я ушла с чувством хорошо выполненного долга. Подняться к себе не успела. Снизу крикнули:
— Наташа! Наташа! Сергей Николаевич зовет!
Вернулась обратно. В кухне Сережа сокрушенно разглядывал моих кроликов.
— Что ты принесла?! — спросил он страшным шепотом и перевернул одного.
Мать честная! У толстенького, аппетитного кролика обнаружился длинный кошачий хвост. Мне чуть дурно не стало. А еще, как на грех, в кухню вошла матушка.
— У нас, говорят, сегодня кролики?
— Кролики? — тем же страшным голосом прошипел Сережа. — Полюбуйтесь! Кошки!
Матушка поправила очки и склонилась над моей покупкой.
— С чего вы взяли, Сергей Николаевич, что это кошки?
— А это что? — схватил он предательскую тушку и потряс ею в воздухе. Ободранный хвост заходил, как живой. Матушка опасливо следила за движениями этого хвоста.
— Давайте рассуждать здраво, — вздохнула она, — хвост только у этой. У остальных никаких хвостов нет. Значит, подсунули одну кошку, а остальные — кролики.
— Они такие же кролики, как я — китайский мандарин, — Сереже не терпелось, чтобы непременно восторжествовала истина. — Смотрите, у настоящего кролика должна остаться не ободранной лапка, а здесь? Пожалуйста, все лапки отрезаны.
— Ну, это ничего не значит, лапки могли отрезать по ошибке.
Сережа с сомнением посмотрел на матушку.
— Вы что же, станете есть этих «кроликов»?
Матушка жалобно посмотрела на него.
— Это кролики, Сергей Николаевич, уверяю вас, кролики. Не разочаровывайте нас. Месяц сидим на одной репе. А пока подрастет Данилин поросенок, мы же ноги протянем. Я уверена — это кролики. Эту надо убрать, — она несмело показала на хвост, — а остальное… стряпайте и ни о чем не думайте.
После ужина старушки приходили благодарить Сережу. Все в голос уверяли, что таких вкусных кроликов отродясь не ели. Не знаю, как матушка, а мы в тот вечер легли спать голодными. А я еще и всплакнула от разочарования, от жалости к убиенным кошкам. Бедные, бедные minoux cheris.
Да, жизнь в Париже с каждым днем становилась все хуже и хуже. Но люди становились смелей. Зародилось, ширилось Сопротивление. На Лурмель стало приходить больше народу. Не столько в церковь, сколько потолкаться во дворе, узнать новости из достоверного источника. Я часто заставала Юру или матушку, окруженных молчаливым кольцом внимательных слушателей. Происходящего в нашем доме было вполне достаточно, чтобы вызвать лютый гнев оккупантов. Но пока, как говорится, Бог миловал.
29 апреля 1942 года я почувствовала себя плохо. Началось в середине дня. Помалкивала, прислушивалась к себе. Вдруг только кажется. Но время пришло, дитя запросилось вон. После комендантского часа опоясало болью, рвануло вниз и почти сразу отпустило. И, как назло, взвыли сирены. Тревога!
— Ах ты, господи, — вконец расстроился Сережа, — приспичило тебе.
— Так ведь они не спрашивают! — рассердилась я и села в полной растерянности.
— Что же делать?
— Может, отпустит…
Он сел рядом, не сводя с меня глаз. Грустно улыбнулся и продекламировал:
— Ох, нет, вставать!
У меня все было наготове, мы оделись и вышли на улицу.
Тревожное лицо его возле моих глаз:
— Как ты? Что ты?
— Ничего… Давай постоим немного.
Я глубоко вздохнула и оперлась на стену. Схватило. Потом отпустило.
— Пошли.
Так бы мы и добрались до госпиталя, если бы не попавшийся навстречу ажан.
— Это что такое? Куда вас черт несет? А вот я вас арестую за хождение по городу в неположенное время! Два человека! Во время бомбежки!
— Три. Три человека почти, — стиснула я зубы. — И плевать на бомбежку!
Он пригляделся ко мне, испугался.
— Бог мой! Что же делать, мадам? Я очень сожалею, но по закону военного времени я обязан вас арестовать.
— У вас будут неприятности, — предупредила я. — Арестуете двоих, а выпускать придется троих.
— Мадам, я ценю ваш юмор, но…
Сережа вступил в переговоры с ажаном.
— Хорошо, — горячился ажан, — я вас отпущу, вы пойдете, а навстречу немецкий патруль!