Но словно в насмешку, после счастливых дней посыпались беды. Сначала по дому прокатилась волна мелких бытовых неприятностей. У кого-то в комнате засорился дымоход. У старушки Воробьевой пропал кусок душистого мыла. Ходила, жаловалась, какие кругом нехорошие люди: вот оставила по старческой памяти мыло в ванной, и кто-то воспользовался. Через день мыло положили на место, но Воробьева снова была недовольна, читала надоедливые морали.
Дом голодал. С продуктами стало совсем плохо. Я стала бояться за молоко. Рациона из кормовой репы и безвкусного кукурузного хлеба нам с дочкой явно не хватало.
Однажды Ольга Романовна достала по случаю партию парниковых перцев. Сережа на радостях нафаршировал морковкой и рисом целую гору, а попробовать забыл. Перцы оказались жгуче горькими. Ольга Романовна плакала в канцелярии, кто мог — ел. Старушки два дня ходили, как птенцы, с открытыми ртами и тяжело вздыхали. Но все это ерунда.
Вот немцы после Сталинграда озверели окончательно. Облавы участились, над Парижем витал ужас от массовых расстрелов заложников. Свободной зоны давно не существовало, вся Франция была оккупирована. Усиливался голод. Но мы надеялись на скорую победу, мы верили. Заканчивался февраль сорок третьего года.
В конце месяца мать Мария и Сережа отправились на ферму к Даниле Ермолаевичу. Он собирался резать свинью, предназначенную для нашего дома. Уехали они на три дня, оставив хозяйничать на кухне Ольгу Романовну и Тамару Федоровну. Особых хлопот это не составляло, стряпня была несложной. Я возилась с детьми. Первый день прошел спокойно, а на следующий Ольга Романовна не пришла. Это было странно. Тамара Федоровна звонила ей на квартиру, но телефон молчал. На другую странность обратили внимание вечером. Вместе с Ольгой Романовной пропала Софочка. Но обсудить это исчезновение не успели. К девяти часам вечера к дому подъехала машина.
Их было четверо. Гестаповец в форме с иголочки, переводчик в штатском, двое солдат. Немец чернявый, переводчик белобрысый, белесый даже, с неестественно светлыми бровями.
Солдаты остались в машине, эти двое вошли, и в доме поднялся крик. Боже, как он орал, как он бесновался, этот русский переводчик!
— Жидов прячете? Вы сами все жиды!!! Расстрелять!!! Повесить!!! А это жидовское убежище стереть с лица земли!!!
Первым делом они ринулись с обыском в Юрину комнату. Собственно говоря, обыском в полном смысле слова это назвать было нельзя. Русский сунул профессиональным жестом руку в карман Юриного пальто, висевшего на вешалке за дверью, и вытащил сложенную вчетверо бумажку. И отец Дмитрий, и Тамара Федоровна, стоявшие тут же, и я — мы знали, что это за бумажка. Это было письмо от одной еврейки, исполненное благодарности за спасение. Юра еще отмечал сильно преувеличенные восторги и похвалы в свой адрес. По его мнению, он ничего этого не заслужил. Уничтожить письмо не успел или просто сунул в карман и забыл. И вот теперь переводчик потрясал перед Юриным лицом этой бумажкой и остервенело вопил:
— Видишь? Видишь? Одного этого достаточно, чтобы тебя вздернуть! Где твоя мать?
Юра молчал. Взбешенный переводчик повернулся к отцу Дмитрию:
— Где Скобцова?
Отец Дмитрий ответил, что мать Мария часто отлучается по делам церкви, иногда отсутствует несколько дней. Немец хранил важное молчание. Он наблюдал.
Следующая комната была наша. Переводчик пошел на меня, я вынуждена была посторониться.
— Кто тут еще есть, кроме вас?
Я молча взяла на руки ребенка.
— Где отец этого ребенка?
Я была на удивление спокойна.
— Я могла бы спросить об этом у вас. Он здесь не живет, он бросил меня.
На реплику расплакалась Ника. Умница, ласточка моя. Ну, тихо, тихо, ушел от нас папка, бросил нас папка.
— Будьте добры, отвернитесь, я должна покормить девочку.
Но словно меня не было, он отправился к шкафу и распахнул обе створки. Пошевелил вещи, повернулся ко мне.
— Покажите документы!
Не отрывая Нику от груди, не прикрываясь, — а пусть смотрит! — я открыла ящик, нашарила и дала ему свой вид на жительство. Не глянув, он вырвал его из рук и вышел в коридор.
— Верните документ! — рванулась я следом.
Он бросил через плечо:
— Завтра явитесь за ним в гестапо!
— Но у меня маленький ребенок, вы что, не видите!
Он повернулся ко мне, ощерился:
— Здесь, в этой жидовской богадельне, полно старух. Посмотрят.