Тут дверь опять скрипнула, напомнив, что и скуке мы бываем рады, если она спасает от тревоги. Но на каминной полке стояла одинокая красная пешка — как насмешка над всякой безопасностью. Как спокойно Энни отреагировала на слова Питера. Приняла ли она их всерьез? Ходит ли теперь осторожнее? Сегодня, когда она принесла кофе в профессорскую, она была, как всегда, аккуратна и сдержанна — ну, может, казалась чуть оживленнее. Разумеется, она же провела день с Бити и Каролой. Странная штука, подумала Гарриет, это стремление владеть детьми и навязывать им свои вкусы — будто это не отдельные люди, а отколовшиеся части родителей. Даже если девочке хочется мотоцикл… Ладно, с Энни все в порядке. Но что с мисс де Вайн, она ведь едет из Лондона в блаженном неведении? Тут Гарриет с тревогой заметила, что уже почти без четверти десять. Поезд должен был прийти. Помнит ли ректор, что надо предупредить мисс де Вайн? Нельзя допустить, чтобы она легла спать совсем безоружной, тем более комната у нее на первом этаже. Но ректор никогда ничего не забывает.
И все-таки Гарриет было неспокойно. Из окна ей не было видно, горит ли свет в Новой библиотеке. Она отперла дверь и вышла из комнаты (все верно, окно в коридоре открыто, с ручкой играл всего лишь ветер). Когда она шла мимо теннисного корта, во дворе еще маячили несколько смутных фигур. Первый этаж Новой библиотеки был совершенно темным — только тусклый свет в коридорах. Значит, мисс Бартон в комнате нет, а мисс де Вайн еще не вернулась. Или нет, похоже, вернулась, потому что шторы у нее на окне задернуты, хотя свет и не горит.
Гарриет вошла в здание. У мисс Берроуз дверь была распахнута, а в прихожей темно. Дверь мисс де Вайн была закрыта. Она постучала, но никто не ответил — и тут ей показалось странным, почему это шторы задернуты, а света нет. Она открыла дверь и нажала выключатель в прихожей. Свет почему-то не загорелся. С растущим чувством тревоги Гарриет подошла к двери в гостиную и открыла ее. Шагнула внутрь, потянулась к выключателю — и тут горло ее со страшной силой сжали.
У нее было два преимущества: она хоть отчасти была готова к нападению, а противница не знала про ошейник. Крепкие безжалостные пальцы скользнули по твердому кожаному ремню, в лицо Гарриет шумно дохнули. Хватка ненадолго ослабла, и она успела вспомнить, чему ее учил Питер — поймать и развести запястья. Но когда она пыталась нащупать ногой ногу противницы, то высокий каблук ее туфли скользнул по паркету, и она стала падать — они вместе стали падать, причем Гарриет оказалась внизу. Казалось, они падали годы, и все это время не смолкал поток грязной, злобной ругани. Затем гром, молнии — и мир провалился во тьму.
Лица. Они смутно покачивались на шумных волнах боли, то разбухая, то страшно скукоживаясь, потом все слились в одно — огромное лицо мисс Гильярд, совсем-совсем близко. Послышался голос, нестерпимо громкий, как сирена, — он орал что-то невразумительное. Потом, внезапно, словно сцена, высветилась комната: на диване белая как мел мисс де Вайн, над ней склонилась ректор, на полу таз, полный алой жидкости, а перед тазом на коленях — декан. И вновь взвыла сирена, и Гарриет услышала собственный голос, очень далекий и слабый:
— Скажите Питеру….
И все исчезло.
У кого-то болела голова — просто раскалывалась от боли. Ярко освещенная белая палата лазарета понравилась бы Гарриет, если бы не эта соседка с головной болью — ее громкий стон действовал на нервы. Ужасно не хочется, но нужно напрячься и спро сить, чего ей нужно. С неимоверным усилием, словно бегемот, вылезающий из болота, Гарриет сосредоточилась — и обнаружила, что голова болит у нее самой. Фельдшер услышала, что она стонет, и подошла к кровати.