Меня охватывает приступ неудержимой ярости, я вскакиваю, с моих обожженных жаждой губ срываются ругательства сразу на двух языках: изощренные — на родном, грубые — на примитивном наречии моих преследователей. Нет, не будет этого, — сдавленно рычу я. — Швырну футляр в реку и сам брошусь на скалистые пороги. Не будет здесь ни пиршества, ни костра!
Я хватаюсь за футляр. Резкий порыв ветра швыряет в мое лицо песок. Ближние заросли шумят невысказанной тревогой, — сквозь них, я знаю, где-то пробираются дикари, мне даже чудятся их голоса. Возможно, они уже совсем близко… И вдруг меня озаряет догадка не догадка, скорее решение. Оно ярко вспыхивает в моем оглушенном жаждой мозгу. Пошатываясь, я решительно направляюсь к зарослям, на ходу открывая футляр. Ного ошалело следит за моими действиями: вместо того, чтобы бежать без оглядки, я бреду в заросли, навстречу людоедам!
Призвав на помощь остатки своих сил, я приминаю иссушенные зноем кусты. Колючие ветки ломаются, до крови раздирая мне кожу. Боли я не чувствую. Я лихорадочно делаю свое дело, пригибая соседние кусты один на другой. Трясущимися руками извлекаю из футляра его содержимое, в левой руке зажимаю кремень и трут, в правой — пряжку, кресало. Движения моих рук неверны, бью кресалом по камню как попало, а чаще по пальцам. Голоса дикарей, приглушенные шумом зарослей, явственно касаются моего слуха, я тороплюсь, нервничаю, роняю кремень. Он падает в сухую траву, я опускаюсь на колени, нащупываю его. Не поднимаясь с колен, бью кресалом по кремню, искры летят во все стороны, и наконец-то трут начинает дымиться. Я раздуваю его, сую под наломанные ветки, обкладываю травой и продолжаю раздувать. Тоненький, еле заметный в ярком солнечном блеске язычок огня переползает с травинки на травинку, я прикрываю его ладонями от сильного ветра. Пламя охватывает весь пучок травы и перекидывается на ветки. В следующий миг оно начинает буквально пожирать все вокруг себя, тянется к другим ветвям, набрасывается на соседние кусты, разрастается с шумом и треском. Теперь ему ветер не помеха, а верный союзник. На его крыльях пламя рвется вверх, неудержимо распространяется во все стороны. В считанные мгновенья сухие заросли превращаются в ревущее море огня. Я прикрываю руками лицо и отступаю назад, к Ного, который, остолбенев, безмолвно смотрит на дикое буйство могучей огненной стихии. Проходит несколько минут. Огненный шквал со страшной силой устремляется вдаль, туда, где мощный гул огня сливается с отчаянными предсмертными воплями людоедов. На лице Ного застыло выражение неописуемого ужаса. Я отворачиваюсь от жуткого зрелища, меня шатает, я слаб, но моя жизнь снова принадлежит мне. Я чувствую, как этот неукротимый огонь, устремляющийся к подножию холмов по всей ширине поймы, выжег во мне весь страх, все отвращение, все унижения четырех последних лет.
Меня разбудил холод. Зябкий рассвет ощупывал дрожью каждую мышцу, каждую косточку моего измученного тела. Наш плот спокойно движется вниз по успокоившейся реке навстречу свету, широко нарастающему с востока. Верхушки скалистых холмов, что тянутся вдоль берега, первыми встречают рассветные лучи, в то время как их подножия, изрезанные ущельями и долинами, тонут в тумане. Туман медленно сползает к реке.
Всхолмленный край, где я скитался с племенем дикарей, остался позади. Впереди раскинулась страна Черных Гор. Река лениво катила свои волны по широкой долине, окаймленной скалистыми вершинами. Холмистые подножия гор, покрытые джунглями, выглядели не менее мрачно. Джунгли пытались подступить к самой реке, но на их пути, у воды, непролазной стеной встал бамбук. Он самоотверженно охранял речные берега. Кое-где в бамбуковых зарослях возникали узкие проходы, звериные тропы, протоптанные к водопою.