- Но ведь изменилось и еще кое-что, - сказала она. Она взглянула мне прямо в глаза и спросила: - Ты уверен?
Меньше чем за мгновение ее настроение метнулось от радостного восторга к горечи и стыду, потом - к тревоге за меня.
- Нет, - воскликнула она, - беру свои слова обратно, я не должна была этого говорить. Не будь у тебя уверенности, ты бы этого не сказал.
- Я знаю, чего хочу, - повторил я. - Я же тебе сказал: надеюсь, ибо в этом нельзя быть уверенным, что я изменился, очень трудно разобраться в самом себе и в своей жизни.
- Забавно слышать это от тебя.
Настроение ее снова изменилось - теперь она улыбалась ласково и насмешливо. Она хотела сказать, что сама обычно копалась в собственных переживаниях, а теперь обнаружила эту склонность и у меня. Столь разные в остальном, мы в этом были похожи. Возможно, именно здесь, и только здесь, каждый из нас находил вторую половину своего "я".
- Раза два-три, - сказал я, - я обнаруживал, что жизнь моя делала неожиданные повороты, ставя меня перед совершившимся фактом. Когда-то мне казалось, что я хорошо знаю те скрытые внутренние силы, которые направляют мои действия, но теперь все это представляется мне более загадочным, чем когда-либо. А с тобой не так?
- Может быть, - задумчиво сказала она и добавила: - Если это так, то становится страшно.
- Вот это-то и заставило меня взбунтоваться...
На мгновение я запнулся.
- Взбунтоваться против чего?
- Против моей собственной натуры; во всяком случае, против тех ее качеств, которые причинили нам обоим столько горя.
- Не один ты в этом виновен, - сказала она.
- Конечно, - ответил я. - Я и не думаю брать на себя всю ответственность, я беру только свою долю.
Мы замолчали; наступила тягостная пауза из тех, что иногда охватывают нас после обоюдного откровения или в разгар ссоры.
Потом она заговорила ласково и, судя по всему, рассудительно:
- Если бы даже мы могли начать все сначала, ты оказался бы в довольно глупом положении. Особенно в глазах тех, кто знает нашу историю.
Я кивнул.
- В лучшем случае они восприняли бы происшедшее как редкостную глупость, - повторила она.
- И у них были бы для этого основания, - ответил я.
- Тебе не часто приходилось попадать в глупое положение? Ты себе представляешь, насколько это унизительно? Особенно когда люди считают тебя таким умным и положительным.
- Как-нибудь переживу, - ответил я.
- Все это может оказаться не очень приятно. - И продолжала: - Те, кто к тебе расположен, будут винить во всем бедняжку Шейлу, а те, кто тебя не любит, станут говорить, что и раньше замечали за тобой кое-какие грешки и вот теперь ты проявил себя во всей красе.
- Враги чаще правы, чем друзья.
- Нет. Такие изречения на первый взгляд кажутся глубокомысленными, а на самом деле грош им цена, - ласково сказала она.
Кафе почти опустело, пора было расставаться и нам. Резким серьезным тоном она заметила:
- Возможно, ты прав, важно не то, что о тебе подумают. Ты просто не умеешь быть плохим - вот что важно.
- Я совершал и дурные поступки, - сказал я.
- Но разве они идут в сравнение с тем, что тебе предстоит совершить?
- Ничто не может быть хуже моего прежнего поведения по отношению к тебе, - сказал я.
- А раз так, значит, ты и сам понимаешь, чего хочешь от меня.
Я понял - я заставлял ее причинить горе другим, поступить вопреки ее натуре и убеждениям.
- Думаешь, я не отдаю себе в этом отчета?
- Просто я была не очень уверена, - ответила она.
Но хотя слова ее звучали трезво и обыденно, вся она, да и я тоже были как будто окутаны дымкой счастья. По какой-то странной ассоциации мне вспомнился вечер, когда Лафкин, в расцвете своего могущества, поведал мне о своей романтической мечте провести остаток жизни в Монако. Она тоже говорила о будущем, которого в глубине души не надеялась дождаться. Обычно она была более откровенна в проявлении своих чувств, чем я; на этот раз все было наоборот. Вся она - ее лицо, кожа, глаза - дышала счастьем, но то было счастье, навеянное мечтой.
Я не сомневался, что, расставшись со мной, она еще раз мысленно услышит каждое мое слово.
Она опять заговорила ласково, рассудительно, задушевно:
- Если бы мы начали все сначала, я бы вечно боялась за тебя.
- Я не могу иначе...
- Ты должен понимать, - продолжала она, - да ты и сам только что об этом сказал, что значит для меня вернуться к тебе. Ты берешь на себя большую ответственность, чем может выдержать человек. Представь, что все пойдет не так, - день ото дня тебе будет тяжелее и тяжелее, боюсь, ты будешь чувствовать себя обязанным нести свой крест до конца.
- Тебе нечего особенно бояться, - ответил я.
- Все равно буду, немножко.
Озаренные стоявшей на столике лампой, мы говорили честные слова, а в мечтах уносились все дальше в необъятные просторы счастливого будущего. И мечты наши уже не имели ничего общего с честными, полными сомнений словами.
41. КОНЕЦ ЭПОХИ
После второго нашего свидания и прежде, чем мы успели придумать, как увидеться в третий раз, нам довелось встретиться на людях: нас пригласили на свадьбу. Свадьба эта сама по себе была фактом весьма любопытным: увидев приглашение, я почувствовал себя одураченным. Праздновали событие, которое состоялось втайне от всех несколько недель назад, - брак Гилберта Кука с Бетти Вэйн.
Когда я шел по набережной к дому возле Уислера, который они сняли, - в те годы его можно было снять на один вечер, - настроение у меня было приподнятым: я увижу Маргарет, и в то же время я испытывал легкую грусть, созвучную осеннему вечеру. Было тепло, моросил мелкий дождь, и опавшие листья на тротуаре скользили под ногами. Пахло сыростью; такие осенние вечера таят в себе больше чувственных обещаний, чем вечера весны.
Я не очень задумывался, над судьбой Бетти и Гилберта. Когда я впервые услышал эту новость, она задела меня за живое: почему Бетти сама не призналась мне? Впрочем, подумал я, быть может, она и намекала мне на это год назад или больше; именно это она, наверное, имела в виду, когда призналась, что у нее есть возможность устроить свою жизнь. Следовало ли мне сказать ей, что, по-моему, этот брак не сулит счастья? Она так проницательна, что и без слов поняла бы мою мысль. Вместе с тем я прекрасно знал, что людям проницательным и прозорливым, если они, подобно ей, несчастны, неустроенны и одиноки, свойственно заблуждаться не меньше, если не больше, людей простодушных.
И все же, когда я шел на свадьбу и сквозь туман мерцали огни окон, мне в голову лезли совсем другие мысли, словно этот брак был воплощением какого-то неотвратимого финала. Он казался мне порождением времени, концом эпохи. Я так давно знал их обоих, а с Бетти мы были знакомы почти двадцать лет. Мы видели, как проходила наша юность, как мельчали дела, за которые стоило драться, как становились более земными наши мечты. Судьбы наши переплетались: мы видели друг друга в пору жизнерадостной юности и в последующие годы; время от времени в бедах мы помогали друг другу снова встать на ноги. Теперь мы представали друг перед другом без прикрас и масок, когда наконец обнажился самый остов наших характеров.
Жизнь тридцатых годов, а потом и жизнь военных лет прошла. Почему-то после замужества Бетти звонок прозвонил громче и дверь захлопнулась более плотно, чем после любого поворота судьбы других дорогих мне людей, - из-за нее, которая была мне просто товарищем, которую я любил спокойной любовью друга.
Первым, кого я увидел на этой свадьбе, был старик Бевилл; он стоял у подножия лестницы, пил шампанское и болтал с хорошенькой девушкой. Комнаты внизу были полны гостей, и мне пришлось проталкиваться наверх, чтобы добраться до главного источника всего шума. Бевилл, когда я проходил мимо него, сказал, что Гилберт с женой наверху.
- Я все время с интересом ждал, когда наш приятель наконец сдастся. Вы знаете, Льюис, я женат уже сорок восемь лет. Есть над чем поразмыслить.