- Этот человек всегда был достаточно здравомыслящим, - сказал он.
- Откуда ты знаешь?
- Я не помню, чтобы он когда-либо сказал какую-нибудь чепуху, - ответил Дэвидсон.
- Но вы все говорили одно и то же, - заметила Маргарет. - Интересно, как вы различаете друг друга?
Я впервые видел ее рядом с отцом. Она часто говорила мне о нем, но я никогда не слышал, как она говорит с ним; а теперь я слушал ее веселый голос и видел, что она истинная дочь своего отца. Хотя в этом не было ничего необычного, я удивился.
По правде говоря, ей очень не нравилось то, во что верили отец и его друзья, и еще того более - то, во что они не верили. Еще с детских лет она была горячо убеждена, что при подобном восприятии жизни из их поля зрения ускользает все, что делает человека отвратительным или прекрасным.
И хоть мне было не по себе, потому что я думал только о том, как бы поговорить с нею наедине, видя ее рядом с отцом, я не мог не заметить одного: она им гордится. Ее рассуждения были скорей похожи на его, чем на мои, да и самообладание в каком-то смысле тоже.
Стараясь прикинуть, когда же все-таки закончится эта игра, я заметил и еще кое-что: она обижена за него. В отличие от своих друзей, он, самый яркий из них в молодости, имел меньше успеха, чем мог бы рассчитывать. Он не создал ничего значительного, не стал он и таким критиком, какими сделались некоторые из них. Сам он не питал никаких иллюзий на этот счет, но нередко, как догадывалась Маргарет, от этого страдал; страдала и она. Ей невольно приходило в голову, что, будь она мужчиной, она была бы сильнее его. Этот ее протест, порожденный их духовной близостью или обостренный ею, был слишком глубок, чтобы я с первого же раза мог его разглядеть. Мне она казалась такой же, какой представлялась другим, а другим она представлялась такой, какой была на самом деле; щедрая в любви, она черпала радость в заботах о тех, кого любила, - все это верно; но одновременно воля ее была не менее сильна, чем воля ее отца или моя, и при случае она ни на йоту не уступала ни мне, ни ему. Отсюда вытекали многие свойства ее характера, с которыми она сама упорно боролась.
Игра продолжалась. Маргарет часто посматривала на меня, а потом внезапно, словно набравшись наконец храбрости, сказала:
- Мне нужно минутку поговорить с Льюисом.
Был ход Дэвидсона, и он чуть раздраженно кивнул в знак согласия. Я сейчас же вышел вслед за Маргарет в холл, откуда она повела меня в темную гостиную, освещенную только проникавшим сквозь туман тусклым светом уличного фонаря; в комнате было холодно, но ее щека, когда я коснулся ее рукой, пылала, и я почувствовал, что и мое лицо горит. Она включила свет, посмотрела на меня и, хотя мы были совершенно одни в этой длинной комнате, да и во всем доме, не считая Дэвидсона, сказала шепотом:
- Не тревожься.
- Легко сказать.
- Нет, сказать это не легко.
Она словно стряхнула с себя оцепенение. Она смотрела прямо на меня, не то улыбаясь, не то с гримасой боли.
- Говорю тебе, - воскликнула она, - тревожиться не надо!
Я попытался что-то ответить.
- Ты мне веришь? - вскричала она.
- Хочу верить.
- Можешь верить, - устало произнесла она, а затем твердо добавила: - Я это сделаю. - И продолжала: - Да, я скажу ему.
Мы стояли в углу холодной комнаты. На мгновение я ощутил восторг, потом почувствовал, что тоже устал. Это была усталость, которая наступает после томительного ожидания, когда у человека уже притупляются чувства; внезапно приходит хорошая весть, и, охваченный радостным волнением, человек испытывает от усталости такое головокружение, что не в силах даже прочесть письма. Я чувствовал, что счастье омыло мое лицо, сняв с него, словно губкой пену, все заботы. Я видел ее лицо, тоже омытое счастьем.
Обнявшись, мы стояли молча; потом я увидел, что она думает о чем-то еще, под спокойствием зрела тревога.
Она сказала:
- Я поговорю с ним. Но ты должен немного подождать.
- Я больше ждать не могу.
- Тебе придется потерпеть, один только раз.
- Нет, я хочу, чтобы ты сделала это сейчас же.
- Невозможно! - воскликнула она.
- Так нужно.
Я схватил ее за плечи.
- Нет, - сказала она, глядя на меня: она знала мои мысли? - Я не хочу, чтобы ты говорил с ним, это нехорошо. Обещаю тебе, все произойдет очень скоро.
- Но чего же ты ждешь?
К моему изумлению, она ответила, совсем как одна из ее тетушек, резким и циничным тоном:
- Сколько раз я говорила тебе, - сказала она, - что если ты намерен причинить кому-нибудь боль, то незачем старательно выбирать для этого более удобное время. Я всегда говорила тебе, - продолжала она тем же тоном, - что, пытаясь быть добрым, ты причиняешь еще большую боль. Что ж, слова не должны расходиться с делом.
Она зашла в тупик, не могла заставить себя сказать Джеффри правду; ей не хотелось даже огорчить его. По какой-то иронии судьбы причина этого была не менее прозаична, чем те, которые время от времени определяли и мое поведение. Оказывается, Джеффри предстояло через две недели сдать квалификационный экзамен. Оказалось также, что Джеффри, всегда такой уверенный и спокойный, на экзаменах очень волнуется и теряется. Она считала себя обязанной хотя бы помочь ему, позаботиться о нем в последний раз; это означало раздвоение, что для нее было равносильно оскорблению, это означало бездействие, что для нее было равносильно болезни, - и все же не позаботиться о нем именно тогда, когда он был так чувствителен к ударам, - нет, так поступить она не могла.
- Что ж, если тебе непременно нужно... - наконец согласился я.
Она вздохнула с облегчением, она наслаждалась им.
- Скоро все будет позади, - сказала она. Потом, словно осененная неожиданной мыслью, воскликнула; - А теперь я хочу кое-что сделать.
- Что именно?
- Я хочу, чтобы мы пошли к папе и обо всем ему рассказали.
Ее щеки и виски порозовели, глаза сверкали энергией она гордо расправила плечи. Маргарет повела меня обратно, шаги ее взволнованным эхом отзывались в пустом холле; наконец мы распахнули двери кабинета, где ее отец, опустив на грудь свою красивую голову, с напряженностью математика не отрывал глаз от доски.
- Мне нужно кое-что сказать тебе, - заявила Маргарет.
Он ласково, но довольно безучастно хмыкнул.
- Тебе придется выслушать. Не писать же мне об этом письмо!
Он нехотя поднял на нас свои умные, блестящие, светонепроницаемые глаза.
- Если уж ты намерена прервать игру, - сказал он, - то я надеюсь, это будет не зря.
- Ну так вот: мы с Льюисом хотим пожениться.
Дэвидсон смотрел на нас с недоумением. Он, казалось, и не подозревал, о чем мы решили сообщить ему, с таким же успехом она могла рассказать ему, что видела бронтозавра.
- Вот как? - спросил он. И вдруг расхохотался от души. - Да, пожалуй, ты имела основание прервать игру. Никак не могу сказать, что это известие не представляет интереса.
- Я еще не сказала Джеффри, - объяснила она. - Не могу сейчас. Не знаю, отпустит ли он меня.
- Придется отпустить, - заметил Дэвидсон.
- Это может быть трудно.
- Я всегда считал его более-менее цивилизованным человеком, - ответил он. - В конечном счете в таких вещах ведь выбирать не приходится.
Она бы предпочла, чтобы отец не был так безразличен; но раскрыть ему эту тайну все равно было приятно - хоть что-то сделано. Она радовалась, что теперь чьи-то глаза могли видеть нас вместе.
На этот раз Дэвидсон не спешил отвести взгляд; с острой, критической, оценивающей улыбкой он смотрел на нее, потом перевел взгляд на меня.
- Я очень рад, - сказал он.
- Вас ждут кое-какие неприятности, - сказал я. - Мы многим доставим пищу для досужей болтовни.
- Ну и пусть болтают, - равнодушно отозвался он.
Я понял, что он ничего не слыхал о нашей истории, и добавил:
- Даже доброжелатели найдут это несколько эксцентричным.