– Как мило, что вы пришли, господин Леопольд, – сказала она.
– Сожалею, если доставил вам этим беспокойство, – сухо отозвался он.
– Да что вы! Мы счастливы видеть вас. Вы наш почетный гость.
– Неужели? – Леопольд насмешливо поднял брови.
– Вам нравится Вена?
– Постольку, поскольку ей нравится мой сын, – нелюбезно ответил Леопольд.
Наступило неловкое молчание, а затем, словно не в силах сдержать поток слов, госпожа Вебер изрекла:
– Сын делает вам честь, он любимец высшего венского общества, да и самого императора.
Но Леопольда все подмывало наговорить хозяйке дерзостей, пусть не сует нос не в свое дело, и он резко отпарировал:
– Вы не всегда придерживались такого мнения.
– Напротив, всегда. Просто не хотела, чтобы наши дети натворили чего-нибудь, о чем потом бы пожалели. Положение создалось щекотливое.
– И вы постарались сделать его еще более щекотливым.
– Ну что вы говорите, господин Леопольд!
Он бы ей еще и не такого наговорил, да Вольфганг вовремя вмешался.
– Цецилия, Карл Томас пошел в Моцартов, но следующий, обещаю, будет похож на вас.
Отвлекшись, госпожа Вебер гордо произнесла:
– Веберы всегда славились привлекательной наружностью. И ребенок непременно будет красивый.
– А где Алоизия? – спросила Констанца.
– Твоя милая сестра придет после обеда, – с елейным видом ответила мать. – Она не хотела утруждать меня лишними хлопотами.
Констанца не поверила. Просто Алоизия верна себе – любит эффектные появления.
Обед неожиданно оказался роскошным. Софи подала на стол фазана, зажаренного госпожой Вебер, с гарниром из капусты и картофеля, глазированные фрукты, печенье и кофе. Все было щедро и вкусно приправлено, и Леопольд вынужден был признать, что госпожа Вебер прекрасная кулинарка.
Чета Ланге прибыла к тому времени, когда гости уже пили кофе, и Алоизия вошла в комнату с еще более величественным видом, чем мать. Позади плелся муж. Леопольд подивился – ну чем так пленился сын? Может, когда-то Алоизия и блистала красотой, но теперь, хотя ей не было еще тридцати, от красоты не осталось и следа. Выражение лица жесткое, ее еще можно назвать интересной женщиной, но обаяния она лишена. Наружность явно служила ей средством для достижения определенных целей: ее профиль, довольно эффектный, даже красивый, порой казался хищным, в эти минуты она делалась похожей на ястреба, готового кинуться на любую добычу.
Иозеф Ланге Леопольду поправился. У актера были, тонкие черты лица, великолепная фигура и звучный голос. И он не снисходил до светской болтовни.
Женщины принялись обсуждать новое платье Алоизии, и Констанца встречала в штыки любое замечание сестры, а Вольфганг сидел задумчивый и совершенно равнодушный к Алоизии, и тут Иозеф Ланге заметил:
– Господин Леопольд, квартеты вашего сына поразительны. Он пользуется традиционными формами, это говорит о том, что он получил великолепную подготовку, но гармонии его не имеют себе равных.
Похвала Ланге в одинаковой степени относилась и к отцу и к сыну. Во время разговора актер сделал набросок головы Леопольда, сумев удивительно передать сходство.
А Вольфганг все сидел, погруженный в свои думы, и словно не слышал слов Ланге, пока Алоизия наконец не изъявила желание спеть какую-нибудь из его арий. Тут он оживился и, усевшись за фортепьяно, весь отдался музыке.
Все смолкли. Леопольд решил судить строго. Только теперь он наконец-то уразумел, чем Алоизия в свое время пленила сына. Голос у Алоизии оказался необычайно приятного тембра, и пользовалась она им с большим вкусом и тактом. Но порой пение ее делалось слишком уж старательным и бездушным, отметил Леопольд.
Алоизия посмотрела на аккомпанировавшего ей Вольфганга, но встретила его бесстрастный взгляд, казалось, перед ним был не живой человек, а какой-то вокальный инструмент.
Какие бы чувства Вольфганг не питал к этой женщине в прошлом, решил Леопольд, теперь от них не осталось и следа. Он похлопал певице и сказал:
– Госпожа Ланге, я понял причину вашего успеха. Голос у вас великолепный, и владеете вы им прекрасно.
– Мне льстит ваше мнение, господин Леопольд, – ответила она с низким поклоном. – Я много наслышалась о вас с самого детства.
– С самого детства? – Пусть не воображает, что его так легко поймать на комплимент.
– Да, – ответила она с неожиданной искренностью. – Отец мой был музыкантом до корней волос, он обучал меня в надежде, что семья Веберов станет такой же музыкальной, как семья Моцартов. Его восхищал ваш метод обучения Вольфганга.
Леопольд в растерянности проговорил:
– Дети растут, думая, будто мир им что-то должен. А он им ничего не должен. Они получают лишь то, что сами дают.
– То же самое говорил и мой отец. Ему так хотелось прославить имя Веберов. Но среди певцов не бывает вундеркиндов.
– Вы очень любили своего отца? – задумчиво спросил Леопольд.
– Очень. Так же, как Вольфганг любит вас. Будь отец жив…
Госпожа Вебер вмешалась в разговор:
– Все, что я делала, господин Леопольд, я делала ради своих детей. Воспитать четырех дочерей одной в этом жестоком мире не так-то просто. Думаю, и вам порой приходилось совершать поступки, о которых потом не охотно вспоминали.
На какое-то мгновение Леопольд даже проникся симпатией к Цецилии Вебер, но тут же вспомнил, как она пыталась скомпрометировать сына, и понял: никогда не сможет ей этого простить, как бы ни старался. Он промолчал. Цецилия заговорила о музыке. Молчание, казалось, действовало ей на нервы, и она болтала, сама не зная о чем.
Видя, как нахмурился Папа, Вольфганг вдруг поднялся. Обед прошел лучше, чем он ожидал, Папа по крайней мере убедился: Веберы такие же люди, как все, а Цецилия способна заговорить до смерти кого угодно.
– Нам пора, – бесцеремонно перебил ее Вольфганг. – Вечером концерт, и всем надо отдохнуть.
– Господин Леопольд, мы надеемся вас снова повидать, – сказала госпожа Вебер. Алоизия поблагодарила Леопольда за внимание, с каким он слушал ее пение, но больше всех его пленила Софи: за весь вечер Софи не промолвила ни слова, зато ухаживала за гостями с приветливостью, какой не отличался больше никто в этом семействе.
Следующие недели летели в лихорадочном темпе, и Леопольд мечтал лишь об одном, чтобы все это поскорее кончилось. Постоянное возбуждение, кипучая деятельность утомляли его. Казалось, Вольфганг задался целью сокрушить отца своими успехами. Леопольд писал Наннерль:
«Твой брат выступает так много, что удивительно, как еще на ногах держится. Однако он твердит, что ому это по душе и, как бы он ни был занят, уверяет, будто всегда готов выступать, и сочинить лишний концерт ему ничего не стоит.
С тех пор как я сюда приехал, фортепьяно Вольфганга много раз перевозили в театр, в казино Мельгрубе и к бесконечным знатным любителям музыки.
Он стал очень популярен, в этом нет никакого сомнения, но надолго ли? На него огромный спрос как на пианиста, поменьше – как на композитора, и повсюду он желанный гость.
Мне кажется, не будь у него долгов, он мог бы теперь положить в банк две тысячи гульденов. Такую сумму он, несомненно, заработал: за один только концерт в Мельгрубе получил 559 гульденов, а домашние расходы, во всяком случае расходы на питание, довольно скромные.
Но ты знаешь, как легкомыслен бывает твой брат с деньгами, и я боюсь, что по крайней мере тысяча гульденов по небрежности разлетится у него по ветру. Но я молчу, пока со мной не советуются, потому что он не разрешает мне ни за что платить, и, коль скоро я не спрашиваю, сколько он на меня тратит, как же я могу проверять его? Но беспечное отношение к деньгам меня беспокоит, и, если в такое благоприятное время, как сейчас, он ничего не откладывает, я вовсе не уверен, долго ли продлится это благоденствие. Твой брат понимает мою тревогу и утешает, что, когда умрет Глюк, он получит место при дворе, и еще говорит, будто ведет точный учет прихода и расхода, но мне своих записей не показывает, и я сомневаюсь, покажет ли.