– А нам требуется две, самое большее три недели, чтобы все закончить. Если вы уедете так скоро, это вызовет ужасный скандал. В Праге сочтут, что вам безразлична судьба оперы.
– Весьма сожалею, но иного выхода нет. Император очень заинтересован в новой опере Сальери, и мы не можем вызвать его неудовольствие.
А может, размышлял Вольфганг, Сальери поставил да Понте перед выбором и поэт решил в пользу Сальери, приняв во внимание благосклонное отношение к нему императора? Вольфгангу очень хотелось предъявить да Понте свой ультиматум: пусть выбирает кого-то одного – его или Сальери. Но он не осмеливался угрожать кому бы то ни было, он просто не умел.
– Через неделю, Моцарт, я вам не так уж буду и нужен. Либретто, собственно, уже закончено, а требуемые изменения вы сможете внести и сами.
Что ж, тут есть свои преимущества, решил Вольфганг, в тексте имеются места, требующие доделок, а это проще сделать без либреттиста.
– Главная работа предстоит с певцами, надо будет репетировать с ними и подгонять музыку к их голосам, потому что все певцы хуже венских, – сказал да Понте.
– К счастью, публика получше, чем в Вене.
– Некоторые ваши арии настолько сложны, что я просто не знаю, как певцы справятся.
– Справятся. После того как я с ними поработаю.
– А жена импресарио? Как вам удастся исправлять ее ошибки?
– Я найду к ней подход.
– Заведете с ней интрижку? – подмигнул да Понте.
– Этого я не сказал, – раздраженно ответил Вольфганг.
– В театре таким не удивишь, почему бы вам не попробовать? Я уверен, она согласится при условии, что вы отдадите ей лучшие арии.
– Церлина получит то, что ей полагается, а не то, чего пожелает синьора Бондини.
Да Понте вздохнул.
– Слишком уж вы высоконравственны.
– Если уж кому можно предъявить такой упрек, то только вам.
Да Понте возмутился и начал горячо протестовать.
– Не вы ли говорите, что Дон-Жуан должен быть наказан потому, что он злодей? – сказал Вольфганг.
– Так он и есть злодей!
– В каждом из нас есть частица Дон-Жуана. В глубине души каждый желает обладать многими женщинами и хочет быть неотразимым, как он, – заметил Вольфганг.
– А вы еще пишете для него арии, исполненные такой чувственности н красоты, что устоять перед ним невозможно.
– И в то же время он соблазнитель, который терпит крах.
– Ага, теперь в роли защитника нравственности выступаете вы, Моцарт!
– В роли защитника жизненной правды. Дон-Жуаны чаще добиваются успеха на словах, чем на деле. Именно поэтому опера одновременно комична и трагична.
– Я должен познакомить вас с Казановой. Он мой друг и живет недалеко от Праги. Он сможет вам помочь кое в чем.
Прежде чем уехать в Вену, да Понте устроил Вольфгангу встречу с Казановой и дал ему полезный совет:
– Считают, что Глюк долго не протянет. Я буду держать вас в курсе событий. Когда Глюка не станет, вам полезно находиться в Вене. Вы сможете получить тогда место при дворе.
В 1786 году по либретто да Понте было поставлено шесть опер, в этом году уже три, и да Понте чувствовал себя вполне надежно в качестве придворного поэта. Но укрепить свои позиции никогда не вредно. Вкусы публики меняются, и, кто знает, может быть, Моцарт в один прекрасный день займет место Сальери.
Джакомо Казанова сказал, что счастлив познакомиться с выдающимся композитором, и выразил надежду, что господин капельмейстер испытывает те же чувства.
– Разумеется, – сказал Вольфганг, отвешивая Казанове вежливый поклон. Репутация венецианского распутника была хорошо известна в Вене, и сейчас, глядя на стоящего в дверях Казанову, Вольфганг поразился его сходству с либреттистом. У обоих были яркие живые глаза, взгляд которых, казалось, пронизывал собеседника насквозь, венецианский акцент, резкие черты лица и широкие, выразительные жесты.
Но Казанова был гораздо старше да Понте; сейчас, когда он стоял, прислонившись к дверному косяку, ожидая приглашения сесть, вид у него был очень усталый, и Вольфганг вспомнил, как да Понте говорил: «Казанова стал быстро утомляться, ему уже шестьдесят два».
Казанова принес свои извинения:
– Я приехал из Дукса, пригорода Праги; каких-нибудь несколько лет назад мне ничего не стоило проделать путь вдвое больший ради улыбки хорошенькой женщины, а теперь, увы, это меня утомляет. И вообще я опустился до того, что стал библиотекарем в замке чешского графа Вальдштейна и, кроме того, пишу мемуары. Да Понте сказал, что вам нужна помощь в «Дон-Жуане». У меня есть в этой области кое-какой опыт, как вы, наверное, слыхали.
– Да, слыхал.
– И я неплохо разбираюсь в музыке. В молодости какое-то время зарабатывал себе на жизнь, играя на скрипке в оркестре Венецианской оперы.
Интерес Вольфганга сразу возрос, и, когда Казанова сказал, что слышал в Праге «Свадьбу Фигаро» и был очарован оперой, Вольфганг дал ему копию либретто «Дон-Жуана» и пригласил с собой на репетицию.
Казанова слушал очень внимательно, с каким-то странным выражением, казалось, он разделяет все чувства Дон-Жуана и в то же время относится к нему недоверчиво. Под конец репетиции Казанова сказал:
– Сцену, где Лепорелло перечисляет победы Дон-Жуана, да Понте взял из моей биографии. А сама ария похожа на «Мальчик резвый» из «Фигаро».
– Нота в ноту? – Вольфганга это не обидело, а скорее позабавило.
– Ну разумеется, нет. Но стиль тот же самый. Греха тут нет! То, что прошло с успехом один раз, господин маэстро, снова будет иметь успех. Лепорелло у да Понте ужасно похож на слугу, который когда-то был у меня. Его звали Коста, вот уж продувная бестия!
– А сам Дон-Жуан?
– Мои победы были иного рода. Я получал от них истинное удовольствие. А я вовсе не уверен, что ваш Дон-Жуан испытывает то же самое. А вот секстет во втором акте следовало бы улучшить. Я с большим удовольствием поделюсь с вами моим жизненным опытом.
Вольфганг отнесся к этому предложению без особого интереса, но Казанова уже пустился в рассказы о своих любовных похождениях, где очень трудно было отличить правду от выдумки. Венецианец то пыжился, как индийский петух, расписывая какой-нибудь из своих нашумевших романов, то вдруг начинал жаловаться, что прислуга графа Вальдштейна непочтительно обращается с ним и норовит поставить его на одну с собой доску.
Чтобы прервать этот длинный монолог, Вольфганг предложил Казанове взять с собой копию либретто и внести исправления там, где венецианец сочтет нужным. Правда, Вольфганг отнюдь не был уверен, пригодятся ли ему эти поправки.
Через несколько дней Франтишек и Иозефа Душек, знакомые Вольфгангу еще по Зальцбургу, куда они приезжали с музыкальными гастролями, пригласили Моцартов пожить у них на загородной вилле в предместье Праги – Смихове. Вольфганг принял приглашение, но оставил за собой комнаты в гостинице «Трех золотых львят» на тот случай, если окажется необходимым быть поближе к театру. Вольфганг высоко ценил Душеков как музыкантов и считал их своими близкими друзьями. Франтишек был прекрасным пианистом, преподавателем и писал инструментальную музыку, а Иозефа обладала чудесным голосом и славилась своей артистичностью и вкусом.
Их вилла «Бертрамка» стояла в прекрасном саду, погода была мягкая, теплая, и Вольфганг писал музыку, сидя то в саду, то в застекленной беседке. Работа над партитурой подходила к концу. Он вынашивал эту музыку уже многие месяцы, а некоторые арии не давали покоя много лет и только ждали момента вылиться наружу.
Казанова переписал секстет во втором акте и изменил некоторые сцены с участием Лепорелло и Дон-Жуана, но Вольфгангу его предложения не понравились. После отъезда да Понте он уже успел внести в либретто собственные изменения, которые устраивали его гораздо больше. Его Дон-Жуан вовсе не похож на Казанову, решил он. Музыка последней сцены с Командором была торжественна и одновременно пронизана таинственностью и страхом – такие мотивы звучали впервые в его творчестве. Дон-Жуан, под ногами которого уже разверзлась бездна, остается у Моцарта живым человеком, обуреваемым страстями, он не хочет сдаваться, не раскаивается в своих поступках, и грозная музыка звучит как зловещее пророчество, она мрачна и полна дурных предчувствий.