– Ваша светлость, умоляю вас рассмотреть мое прошение.
– Я его уже рассмотрел.
– Вы его даже не прочли! – воскликнул Вольфганг.
– И не надо, – высокомерно объявил Колоредо. – Я знаю, о чем там говорится.
– Значит, ваша светлость, вы разрешаете…
– Я вам разрешаю подготовить застольную музыку к приезду в Зальцбург его величества Иосифа II.
– А может быть, фортепьянный концерт, ваша светлость? – не удержался Вольфганг.
– Кто же его исполнит?
– Я!
– Нет! Вам не хватает блеска в игре. Сочините-ка лучше несколько коротких и простых дивертисментов. Нам предстоит многое обсудить с императором, музыка не должна быть слишком громкой.
– Значит, мы с отцом можем получить отпуск, ваша светлость? – настаивал Вольфганг.
– Ваш отец, по-видимому, вообразил себя импресарио.
– Ему прекрасно удавалась эта роль, когда мы с ним ездили в турне, ваша светлость.
– Вы тогда были ребенком. Диковинкой. С тех пор многое переменилось. Вы мне плохо служите, но я не могу позволить моим музыкантам бродить по свету, как нищим.
– Ваша светлость, три года назад, когда мы просили вашего позволения посетить Вену, вы сказали: тут мне надеяться не на что, лучше поискать счастья в другом месте.
– Верно. Но отпуска вы все-таки не получите. – Не читая, Колоредо отложил в сторону прошение. – И больше не являйтесь ко мне с этим крестом на шее. Вы не дворянин, и самый благожелательный папа римский в дворяне вас не произведет.
42
Два дивертисмента, сочиненные Вольфгангом для Иосифа II, так и не дождались исполнения. Император приехал в Зальцбург инкогнито, в его честь не устраивалось никаких приемов, а следовательно, не было и музыки. Вольфганга не пригласили на закрытый прием в честь императора, и он несколько огорчился; гостями на приеме оказались одни дворяне. Шло много толков о том, собирается ли император действительно захватить Баварию и Зальцбург, но, поскольку ничего не произошло, постепенно внимание всех переключилось на другое.
С наступлением лета вопросами первостепенной важности стало: кого Колоредо пригласил на охоту, кого – на обед, что там подавали и кто выпил лишнего. Немалое значение придавалось также состоянию желудка и подагре архиепископа, так как при обострении его болезней страдал не он один. Взбудоражило город и поведение Михаэля Гайдна: играя на органе во время торжественной мессы, которую служил сам архиепископ, он столько раз ударил невпопад по клавишам, что все поняли – перед службой Гайдн выпил целую бутылку вина. Но на положении музыканта это никак не сказалось, и мало-помалу разговоры смолкли. Затем распространилась молва о беременности любовницы Брунетти, и все ломали голову над тем, как отнесется к этому факту Колоредо; когда же тот предпочел посмотреть и на это сквозь пальцы, интерес к событию упал.
Вольфганг задыхался в смрадном мирке Зальцбурга, желание покинуть город стало непреодолимым. Как-то вечером за обедом он с несвойственным ему жаром объявил:
– Я должен уволиться со службы у Муфтия, – шаг, куда более серьезный, чем просьба об отпуске, и Вольфганг ожидал протеста со стороны Папы.
Но Папа, помолчав, сказал:
– Твои чувства понятны, однако сначала следует все хорошенько взвесить.
– Не могу я больше ждать. Я старался сохранять терпение, но ведь вы сами знаете, как недолговечна мирская слава.
– И все же оба мы уволиться не можем – на что тогда жить?
– Я могу взять еще несколько уроков, – предложила Наннерль.
– Это поможет, но отнюдь не решит вопроса, – ответил Папа.
– Будем жить экономнее. Я могу сама готовить и убирать, – сказала Мама.
– Все мы проявляем удивительное благородство, а не лучше ли подойти к вопросу трезво и благоразумно, – сказал Папа. Он сознавал: если Вольфганг оставит службу у архиепископа, им придет конец.
Но Вольфганг упорствовал. Он еле сдерживался от раздражения.
– Мне никогда не удастся сочинить тут оперу. А ведь я – оперный композитор и не могу зарывать в землю талант, которым всемилостивейшему господу было угодно меня одарить. Во мне говорит вовсе не тщеславие, просто я отчетливо, как никогда раньше, сознаю это.
– Верно, но ведь нельзя же бродяжить но свету. Нужно все подготовить. Если тебе удастся освободиться от Муфтия, а мне он предоставит отпуск, мы подыщем такое место, где ты сможешь развивать твой талант, зарабатывать достаточно денег на приличную жизнь и строить планы на будущее.
– Чудесно! – воскликнул Вольфганг. – Значит, давайте снова обратимся к архиепископу!
В голосе сына было столько горечи, что тщательно подавляемые воспоминания о годах вынужденного повиновения и раболепия всколыхнулись вдруг в душе Леопольда, и он чуть не заплакал от обиды. Архиепископа Шраттенбаха можно было назвать великодушным лишь по сравнению с Колоредо, подумал он. Чтобы отрезать себе путь к отступлению, Леопольд торопливо написал прошение об увольнении Вольфганга. Если прошение примут, он поедет с сыном и не оставит его, пока Вольфганг не найдет подходящего прибежища для своего таланта.
На этот раз Моцарты подали прошение через гофмейстера, графа Георга Арко, который по-прежнему благоволил к ним.
На прошение, поданное 1 августа, спустя месяц все еще не было ответа, и Леопольд с Вольфгангом начали беспокоиться. Но 28 августа их обоих уволили со службы.
Вольфганг ликовал, а Леопольд совсем пал духом. Деньги, заработанные во время поездки по Европе, были истрачены, и теперь, лишившись места в Зальцбурге, куда он мог бы вернуться в случае неудачи, Леопольд оказался в полной растерянности. Он не хотел поверить, что с ним так легко расстались после тридцати семи лет службы. И готов уже был просить Колоредо о восстановлении на службе, когда от архиепископа пришел следующий указ:
«Его светлость пересмотрел свое первоначальное решение и милостиво повелевает Леопольду Моцарту, при условии, что он берется усердно исполнять свои обязанности в капелле, вернуться на прежнюю должность без изменения в жалованье».
Как выяснилось, причиной тому явилась неспособность Фишетти и Лолли справляться со своими обязанностями. Капелла просто не смогла обойтись без Леопольда.
Но тут возникло новое осложнение. Леопольд не решался отпустить сына одного.
– Ты же не сумеешь договариваться насчет лошадей и представления не имеешь, как разрешать трудности, возникающие в дороге на каждом шагу, – сказал он.
И тогда Леопольду пришлось принять одно из самых мучительных в его жизни решений: с Вольфгангом поедет Анна Мария.
Анна Мария не хотела ехать. Она боялась, что это путешествие в Мюнхен, Аугсбург, Мангейм и Париж окажется трудным и опасным; она будет скучать без близких и друзей, да и как ей обойтись без Леопольда?
Однако муж оставался неумолим, иного выхода он не видел.
Приготовления к отъезду вконец измучили всю семью. Дел было множество; и еще больше мрачных предчувствий. Наннерль вела себя так, словно навеки расставалась с Мамой и Вольфгангом, а Леопольда больше всего беспокоил денежный вопрос. Денег на поездку недоставало, а просить взаймы не хотелось. Самая мысль о подобной просьбе приводила его в ужас. Поэтому его тронуло до глубины души, когда Шахтнер одолжил им пятьдесят, а Буллингер – триста гульденов. Как и прежде, сто гульденов дал взаймы Хагенауэр, но на это Леопольд рассчитывал; священник же предложил на поездку почти все свои сбережения.
23 сентября они тронулись в путь. Леопольд рассчитал так: Вольфганг с Анной Марией, выехав на рассвете, проведут весь день в пути и назавтра, если все сойдет благополучно, достигнут Мюнхена. Накануне отъезда никто не спал. Леопольд занялся укладкой вещей. Анну Марию от волнения все время мутило, Наннерль мучилась сильнейшей мигренью, а Вольфганг, отбиравший сочинения, которые он хотел взять с собой, не мог усидеть на месте.
Вольфганг и Анна Мария уже устроились в нанятой Леопольдом карете, и Леопольд тщательно проверял, все ли надежно упаковано и привязано; чтобы скрыть тревогу, он без умолку давал им наставления: