Был только один минус – Зиганшин всегда, проезжая по делам мимо этого здания серого кирпича, весной живописно утопающего в кустах сирени, томился каким-то тягостным предчувствием. Не нравилось ему это место, да и все, хотя ничего плохого с ним тут никогда не случалось, и до женитьбы он вообще не знал, что это роддом.
Только Зиганшин не верил в приметы и предзнаменования и был убежден, что этой внезапной тоске, как и вещим снам, найдется, если подумать, вполне разумное объяснение. Наверное, он когда-то, глядя на этот дом, вспомнил о чем-то очень плохом или грустном, а подсознание зафиксировало, вот и все. И он не стал пугать Фриду своими предчувствиями, тем более что жена очень гордилась, что провела всю беременность на свежем воздухе, а не в загазованном Питере, и не хотела перед самыми родами знакомить ребенка с выхлопными газами. Потом, сказала она, чтобы лечь заранее, нужны медицинские показания, а она здорова, значит, ехать придется, когда роды уже начнутся. Здесь она доберется за двадцать минут, или муж ее отвезет или дедушка, а в Питере совсем не то. Там есть вполне реальный шанс родить в пробке в машине «Скорой помощи».
Эти доводы показались Зиганшину разумными, и он подавил свое внутреннее сопротивление. Тем более он пошел в отпуск перед самыми родами и каждую секунду готов был стартовать в роддом, два раза в день проверяя, на ходу ли джип, а сумка с вещами, документами и обменной картой стояла собранная у дверей.
Фрида почувствовала приближение родов в воскресенье утром. День выдался очень хороший, солнечный, прощальный взмах уходящего лета, и по дороге они говорили, как здорово, что ребенок появится на свет в такую прекрасную погоду. До первого сентября осталось совсем чуть-чуть, и хоть формально день рождения летом, но в это время ребята уже возвращаются с каникул, так что праздновать можно со всеми друзьями.
Схватки приходили редко, гнать было незачем, и Зиганшин вел машину аккуратно, объезжая каждую яму на разбитой дороге. Он смотрел на бездонное синее небо с уже по-осеннему бледным солнцем, видел вдали кромку леса, на которую надвигающаяся осень уже накинула золотую вуаль, слушал Фридины идеи насчет имени для ребенка и не знал, что судьба отсчитывает ему последние часы безмятежного счастья.
Он думал о погоде – чтобы простояла до дня, когда он будет забирать жену и сына из роддома.
Врач в приемном покое была Зиганшину незнакома, и Фрида тоже едва ее знала. Мстислав Юрьевич не был склонен к поспешным суждениям, но почему-то сразу почувствовал неприязнь к этой красивой и холеной молодой женщине. Она показалась ему высокомерной, грубой и к Фриде отнеслась с презрением. Когда жена попыталась наладить контакт, врач тут же ее оборвала: «Сейчас вы не работаете, а рожаете», и Фрида замолчала.
Зиганшина она хотела сразу выгнать, сказала: «Нечего ему здесь делать», супруги растерянно переглянулись, но положение спасла акушерка, уговорила строгую докторшу оставить мужа при роженице за ее немалые заслуги перед больницей.
Мстислав Юрьевич покорно переоделся в одноразовый бумажный костюм и вместе с Фридой оказался в маленькой комнатке с двумя клеенчатыми топчанами. Акушерка предупредила его, что придется уйти, если вдруг место понадобится для еще одной роженицы.
Но пока было тихо, они с Фридой медленно ходили по комнатке, читали плакаты санитарного просвещения. Врач предупредила, что роды начнутся еще не скоро, Фрида волновалась, как он будет голодный, и гнала его пообедать, но Зиганшин знал – если он сейчас выйдет, то обратно его уже никто не пустит, поэтому терпел.
Врач сказала, что все в порядке, Фрида чувствовала себя настолько хорошо, насколько это возможно для рожающей женщины, но Зиганшина вдруг охватила непонятная тревога.
– Давай уедем, – предложил он, – время еще есть, а я за сорок минут домчу тебя до нормальной клиники, где хорошие врачи, а не эта хамка.
– Мне от нее не вежливость нужна, – фыркнула Фрида. – Как говорится, наша работа спасать ваши задницы, а не целовать их. А специалист она хороший, уж ты мне поверь.
Зиганшин постыдился признаться, что он, как истеричка, готов позволить предчувствиям управлять собой, и не стал настаивать.
Они еще походили, потом Фрида прилегла. Акушерка запретила Зиганшину садиться на кушетку, поэтому он устроился рядом на корточках, как матерый зэк, держал жену за руку, и пытался если не унять свое беспокойство, то хотя бы не дать ему прорваться наружу.
Последний раз он так явно, всей кожей, чувствовал опасность много лет назад, будучи на войне. Инстинкт кричал, что срочно надо спасаться, бежать или наступать, но Зиганшин решил, что это обычная реакция человека в преддверии отцовства. Если бы он сам рожал, то не волновался бы, а тревога за жену вылилась в такую странную форму, вот и все.