— Хотел бы я посмотреть, кто его так. Лучше любого порно, наверное… Придержи…
Сверху наваливаются сильнее, так, что не вдохнуть, лицо противно липнет к обивке. Цепляюсь зубами себе в ладонь, когда пальцев во мне становится больше. Теперь они не только скользят внутрь, они растягивают в стороны.
— Ебать, я сейчас обкончаюсь только от того, как ты это делаешь! — звук перекатывается в чужой груди, упирающейся мне в спину.
— Учись, пока я живой… — шлепок по ягодице, сверху ещё один, уже сильнее.
— Антоныч… — тело на мне напрягается. — Какого хера?
В комнате вдруг становится абсолютно тихо, не считая негромкой музыки и моих хриплых вдохов, и теперь за дверью отчётливо слышится звук разбитого стекла и топот ног.
— Мелкие? — третий голос раздаётся откуда-то сбоку.
— Ебанулся? За полночь давно, они уже десятый сон видят…
Он не успевает договорить, потому что дверь вылетает вместе с оглушающим хлопком. Подвал тут же заполняют запах жжённой резины, громкие голоса и крики.
Меня отпускают. Совсем. Слышу, что кто-то матерится и просит позвать врача. Чувствую прохладный воздух на своей коже и неприятно стянувшуюся кожу на лице и шее. Боли не чувствую, впрочем, как и всего тела. Шевелю кончиками пальцев, но встать не пытаюсь, сил нет, или это действие наркотика? А может быть, я уже умер, и всё это не правда?
— Живой?.. — чьи-то руки пытаются перевернуть меня на спину.
— Не трогайте его! — знакомый до боли голос режет слух, но как ни пытаюсь, не могу вспомнить, кому он принадлежит.
— Алексей, так нельзя… Что ты тут делаешь?! Я же сказал, чтоб на улице…
— А мне плевать!
Почти сразу же меня накрывают чем-то мягким и пахнущим так знакомо, укутывают как ребёнка, поднимают на руки, отдирая от ненавистного дивана, вырывая из душной комнаты.
— Лёша, ему врач нужен… Пусть ребята возьмут…
— Я сам!
Прижимают сильнее, так, что дышать тяжело, и, кажется, сейчас начнут трещать рёбра.
— Больно… — хриплю в надежде, что меня услышат, хотя боли нет, разве что где-то внутри.
— Прости…
Чужие руки перестают ломать моё тело, ослабляя хватку, но по-прежнему прижимая к груди, почему-то обнажённой и пахнущей так же, как ткань, в которую меня завернули.
— На носилки его… — женский голос. Странно, что тут делает женщина?
Тянусь руками вверх и обхватываю влажную шею, утыкаюсь носом в голую грудь и не позволяю отпустить меня. Так спокойнее…
— Господи… Подержи, я сейчас укол сделаю… — всё тот же женский голос, только уже с примесью жалости.
— Стойте… Он, кажется, под наркотой, — у меня над ухом.
— А ты прям разбираешься? — женщина меняет тон на раздражительный.
— У него след от укола… И глаза… такие…
Глаза? Как можно увидеть мои глаза, если я их не открываю? Распахиваю веки, желая лично посмотреть на того, кто несёт эту чушь, но ничего не меняется. Темнота остаётся…
— В машину давай, пока так держи… Скажу, пусть поищут, что ему вкололи.
Покачиваюсь в чужих руках, пока меня заносят куда-то и потом устраиваются со мной поудобнее. Жмусь ближе, притягиваю, кажется, царапаю чужую кожу ногтями.
— Чш-ш-ш… Всё закончилось…
Верю этому голосу. Позволяю себе расслабиться и отпустить реальность. Теперь не только темнота, ещё и тишина…
========== Тепло твоего тела. ==========
Следователь пришёл ко мне в палату на следующий день, когда я уже мог слепить в кучу несколько слов, не запутавшись в них, и когда в голове почти прояснилось.
Долго сидел у кровати, виновато пряча глаза, а я всё никак не мог понять, почему. С его работой, он, наверное, и не такое видел. И только потом, в конце разговора, когда он ненавязчиво начал вспоминать события четырёхлетней давности, я понял, кто этот человек. Крёстный Лекса. Следователь, ведущий дело, который тогда не смог их поймать, а теперь… А теперь почти успел вовремя и, наверное, лучше ему будет не знать о том, что почти.
Слова отскакивали у меня от языка, даже частично не задевая ничего внутри. Просто вопросы. Просто ответы. Просто подробности, которые я помнил, хоть и с трудом. Обычная запись на бумаге простой шариковой ручкой. Он сидел напротив и смотрел с жалостью, а я не мог себя пожалеть, и злиться не мог, даже больно не было. Вообще ничего не было…
Ещё через день ко мне пустили Веру, осунувшуюся, постаревшую буквально в считанные дни.
Вера долго плакала, держа мою руку, и безостановочно говорила, как она любит меня, что всё забудется, что боль пройдёт, что нужно жить дальше… А я видел перед собой потолок больничной палаты и три встроенные в него лампочки, бегал глазами по этому треугольнику и не чувствовал ничего.
Вера ушла ближе к вечеру, пряча заплаканные опухшие глаза и обещая навестить меня завтра.
Потом заглядывал врач, задавая стандартные вопросы о самочувствии, после прибегала милая медсестричка, бережно поменявшая повязку на голове.
Когда на улице почти стемнело, пришёл ОН.
Единственный, в присутствии кого моё сердце дёрнулось неожиданно больно в груди и с удвоенными усилиями погнало кровь по венам. Он молча придвинул стул поближе к кровати и, усевшись на него верхом, долго смотрел на меня, не произнося ни слова. Я чувствовал этот взгляд, даже несмотря на закрытые глаза.
— Дим?..
Сжимаю пальцы под тонкой простынёй и продолжаю делать вид, что сплю.
— Хорошо… Так, наверное, даже лучше, если ты будешь просто слушать, — скрипнул стул, придвигаясь ближе. — Я не буду оправдывать ни себя, ни свои поступки, потому что, верни всё назад, я бы, наверное, поступил так же. Я так чувствовал. Я так думал. И по-другому, наверное, не получилось бы. Я не требую, чтобы ты понял меня и простил, потому что сам иногда не всё понимаю… — тихий вздох совсем рядом. — Дим, я читал протокол…
Вздрагиваю, не хочу, чтобы он говорил об этом. Лекс замолкает на какое-то время, как будто подглядев мои мысли, и слышу, как поднимается со стула, отходит к окну и шуршит чем-то. Сигареты. Распечатывает новую пачку, не вижу, но почти уверен в этом. Тут же возвращается назад и бросает её на тумбочку рядом с кроватью. В больнице не курят в палатах…
— Почему ты не выдал меня? Зачем сказал, что следы, оставленные мною… Зачем ты сказал, что это они?
— Если бы я сказал, что это ты, тебе было бы легче? — слова звучат хрипло, горло всё ещё саднит, но всё равно открываю глаза — бессмысленно играть роль овоща.
— Не знаю… — опять садится на стул и упирается лбом в край кровати, почти касаясь головой моей руки под простынёй.
— Уйди, пожалуйста… — не могу видеть его, не сейчас.
— Можешь не верить, но мне действительно жаль… — почти шепчет в простыню, игнорируя мою просьбу. — Что тебе пришлось вынести такое… И прости меня за то, что не успел…
— Не успел? — обрывками вспоминаю свои руки, цепляющиеся за него, тепло его тела, ощущение спокойствия, когда он прижимал меня к себе.
— Не успел остановить их, позволил им сделать то, что они сделали со мной…
— Разве не этого ты желал для меня? — в горле собирается ком, но глаза по-прежнему сухие.
— Нет. Я бы никогда не пожелал тебе повторить свою судьбу. И не важно, что я говорил тогда. Я не хотел этого…
— Тогда можешь быть спокоен, — отодвигаю руку подальше, чтобы не чувствовать его близость так явно. — Они не успели.
— Не нужно… Я читал всё, что там написано.
— Они действительно не успели… — отворачиваю голову, чтобы не видеть склонённую черноволосую макушку.
— А как же?.. Анализы показали, что… в тебе были остатки… Врачи зафиксировали повреждения и… — запинается на словах, а я просто не узнаю такого Лекса, разбитого, непривычного.
По телу проходят мурашки отвращения, кода вспоминаю чужие пальцы, собирающие сперму с моего лица, а потом с её помощью проталкивающиеся внутрь меня. Конечно же, врачи зафиксировали, конечно же, нашли… А я только согласился с их выводами. Мне было не сложно. Мне было всё равно.