Вскоре и мне довелось приобрести такой же горький опыт и «совершенствовать» его в разных вариантах аж 19 лет. И надо же такое фатальное совпадение: всё связанное с моими страданиями и испытаниями начиналось и заканчивалось только 19 числа и составило 19 лет.
А началось 19 октября 1936года. Почему так рано? – спросите вы. Мы же были передовой приграничной республикой и все кампании начинались у нас: войны, оккупации, повышенная «бдительность», фильтрация населения, коллективизация, раскулачивание начинались раньше, чем, например, в Сибири или на Дальнем Востоке.
Мне почти поминутно запомнился тот зловещий день и тёмная дождливая ночь. С той поры я верю в интуицию, в предчувствие. Я довольно рано сдал все материалы, но идти домой страшно не хотелось. Слонялся по комнатам радиокомитета, листал подшивки газет, мешал редактору вечернего выпуска. Он отправлял меня домой, а я не шёл. Сам не понимал почему. Раньше бежал в свою комнатку в стандартном доме на самом конце Цнянской улицы. Но надо идти. Никуда не денешься. По обочинам улицы стояли приземистые замшелые хатки с подслеповатыми оконцами, хлюпали грязью оторванные доски тротуаров. Только ярко светилось моё окно в оштукатуренном засыпном домике радиокомитета. Открыл дверь и смешался, не ошибся ли квартирой? За столом двое военных с голубыми лётчицкими петлицами старательно перелистывали каждую страницу в снятых с этажерки книжках.
Я не мог сообразить, что тут делают лётчики. В младшем светловолосом военном узнал спортивного комментатора, с которым мы вместе вели репортаж с футбольного матча. Тогда весёлый и разговорчивый, вдруг заговорил сухо и категорично: «Оружие есть»? Я засмеялся и шутливо поднял руки вверх. «Тогда раздевайтесь и садитесь здесь». «Почему вы командуете в моём доме?» - возмутился я. «Ознакомтесь!» - он протянул мне узенькую бумажку – «Ордер на право обыска и ареста». Но странно, я совсем не испугался. Был уверен: явились они потому, что я своевременно не вернул в комендатуру визу после командировки в приграничный район. Подумал – постращают, заберут визу и отпустят. Спокойно поужинал, сижу, как приказали, а они всё листают каждую страничку, увидят заметку на полях - книжку в сторону. Наконец меня сморил сон, я прилег и задремал.
Разбудил в 5 утра сигнал и гул машины. В комнату вошли ещё трое: высокий милиционер в островерхом шлёме с двумя козырьками и маленький рыжий в кожаном пальто и фуражке с голубым верхом. Как потом узнал, это был начальник отдела Шлифенсон и мужчина с серым впалым лицом, в серой кепке, бобриковом пальто и хромовых сапогах, мой будущий «хозяин», следователь Довгаленко. Приказали одеваться, взять с собой одеяло и смену белья. Я заперечил, что это недоразумение, всё выяснится и я утром пойду на работу. Мне не верилось, что это моя последняя ночь и утро в этом доме и на свободе.
Подробно рассказать, как вырезались все пуговицы, крючки и защёлки, вытягивались шнурки из ботинок, прощупывался каждый шов одежды, как приходилось раздеваться и принимать позы, в которых и перед доктором не всегда становился, просто невозможно. Потом приспособился все носить на верёвочках, а если и их не было, то просто в руках. Главное было впереди. Три месяца одиночки, похожей на каменный гроб и девяносто ночей беспрерывных «конвейеров». Что это такое? Врагу не пожелаю. Допрос начинался через час после отбоя: беззвучно открывалось окошко (кормушка) в железных дверях, таинственный шёпот: «на Г на допрос». Руки назад и повели через узкий, как колодец, двор по коридорам и лестницам, прокуренных «Беломором». В кабинете следователя лампа бьёт прямо в глаза, садишься на твёрдый стул, руки на коленях, на спинку не опираться. Следователь долбит одно и тоже: «Признавайтесь! Говорите правду!» Заскрипят в коридоре сапоги, крик усиливается, стучат по столу кулаки. И так до утра. Уставший следователь идёт домой, его заменяет чисто выбритый, наодеколоненный другой и повторяет тоже самое до вечера. Его сменяет третий, а ты очумелый, валишься со стула, закрываются глаза. Будит пинок и крик: «Не спать!» Начинает светать. Утром приходит первый и так по трое суток. А в камере до отбоя спать нельзя. Задремлешь на вмазанной в стену скамеечке, крик надзирателя «Не спать! » и угроза карцером. Вот что такое «конвейер». И так три месяца с небольшими перерывами.
Хочу узнать, в чём меня обвиняют, обрывают: «Здесь мы задаём вопросы. Признавайся в контрреволюционной деятельности. Кто тебя завербовал, кого – ты». Говорю чистую правду, что впервые слышу про «вербовку и деятельность». Кричат: «Врёшь!» Мне называют несколько фамилий, но я их слышу впервые. Снова «Признавайся и говори правду». Значит, тут нужна ложь, а не правда. На неделю отстали от меня. Немного пришёл в себя, рад, что про меня забыли, не дёргают больше. Но где ж там! Снова вызывают ночью и следователь Довгаленко мне весело сказал «Мы считали вас троцкистом, а вы никакой не троцкист…» «Я же говорил, что ни в чём не виноват» - обрадовался я. «Э-э, молодой человек, не спеши. Давай честно признавайся в своей нацдэмовской деятельности. Пел же когда то «Ад веку мы спали…»? «Что, скажешь, нет?» И засмеялся: «Ловили троцкиста, поймали националиста. Давай на этом остановимся. Запомни, у нас ворота открываются только в одну сторону, только сюда и никогда назад. Есть человек, будет и дело. А будешь упираться, советую вспомнить, что сказал Горький: «Если враг не сдаётся, его уничтожают».