Видимо, чтобы войти в доверие, Довгаленко вдруг заговорил по - белорусски и признался, что работал учителем, но вот мобилизовали на борьбу с врагами. И уточнил: «Будешь упираться, шлёпнем и концы». «Разве можно без суда и следствия?» - удивился я. «Наивный мальчишка. Шлёпнем и составим акт, что убит при попытке к бегству». Логично, подумал я. Мне объясняли, что со мной поступили милосердно, арестовав меня. Контрреволюционеры на меня рассчитывали, но ещё не успели вовлечь в активную деятельность. Оставалось только поблагодарить за такое милосердие. Мне называли фамилии писателей знакомством с которыми гордился каждый – Гартный, Чарот, Зарецкий, Хадыка и Шашалевич . Я объяснял, что это честные советские литераторы. Довгаленко достал из ящика и показал мне: «Узнаёте?» На одном снимке был Гартны, на втором – Чарот. «Вот ваши идейные руководители. Они рассчитывали на вас и во всём признались, а разоружившийся враг не страшен. Мы их года два проверим в трудовой обстановке, и вернутся к прежней работе. Не разоружившийся враг самый опасный. Понято? И говорить с ним придётся на другом языке».
И говорили, да ещё как. Мне эти разговоры запомнились слово в слово, ведь повторялись из ночи в ночь целый год. А меня переводили то из одиночки в тюрьму, то снова в одиночку.
Наконец главным обвинением стало, что я и мои однокурсники по институту читали поэмы Дубовки и стихи Язэпа Пушчы «Письма собаке». Их нам выдавали из закрытого фонда библиотеки с разрешения декана В.В.Борисёнка. Мы их критиковали с «бэндовских» позиций на семинарских занятиях, а в обвинительном заключении записали: «Читали и распространяли контрреволюционные произведения репрессированных националистов». Больше всего меня удивило, что в перечне обвиняемых выпусников нашего курса Василь Шашалевич считался руководителем националистической группы. Кроме меня и своей ученицы по Краснопольской школе Жени Каплуновой, Шашалевич никого не знал и в глаза никогда не видел. Это обстоятельство трактовалось, как глубокая «конспирация».
2 октября 1937года нас десять человек в «чёрном вороне» привезли на площадь Свободы. Там была спецколлегия Верховного суда. Привели в небольшую комнату. За столом – три человека: председатель суда Василий Семёнович Карпик, по бокам ещё двое. От них никто не услышал ни единого слова. За столиком у окна сидел представитель НКВД. Судья объявил, что дело рассматривается в закрытом судебном порядке, без участия обвинения и защиты. Свидетельств и вещественных доказательств нет. Обвинительное заключение напоминало газетную передовицу тех времен о бдительности. Кроме риторических формулировок, в нём не было ни единого доказательства и факта. Карпик каждому задавал один и тот же вопрос: «Признаёте себя виновным в предъявленном обвинении? – услышав отрицательный ответ, зло спрашивал: - Значит вас арестовали зря? Вы клевещете на советское следствие. Секретарь, запишите». На этом судебное следствие закончилось…
Мы повеселели. Даже конвоиры подбадривали, что судить на не за что. Развеселился и Шашалевич: «Покажитесь, хлопцы, а то, говорят, возглавлял вас и никогда никого не видел».
Но веселье было недолгим. Минут через двадцать, не глядя на нас, Карпик объявил приговор - десять лет лагеря и пять лет поражения прав. Женя заплакала, а мы сразу и не осознали, что это серьёзно.
В тюремном коридоре нас встретил следователь Серышев: « Вам повезло. Сегодня принят указ, по которому срок наказания увеличен до 25лет». Оставалось только радоваться. Мы все оказались в подвальной пересыльной тюрьме с двумя узкими окошками затянутыми густой проволочной сеткой. Она запотела и дышать было нечем, а люди всё прибывали и прибывали – шла целая писательская полоса: Хадыка, Баранавых, Знаёмы, Астапенка, Звонак, Микулич, Багун, Скрыган, Дарожный, Пальчевский, Розна, Межевич, Шашалевич. Всех и не вспомнить. Хоть открывай в камере филиал Дома писателя. Даже был его директор – Василь Залуцкий и свой начальник Главлита, старый литовский большевик Александр Якшевич; где то в соседней камере сидел бывший директор издательства Бровкович. И все с одинаковыми обвинениями и приговорами. Но никто не отчаивался, не верилось, что всё это серьёзно. Шашалевич вспомнил один свой допрос. Следователь в хорошем настроении начал рассказывать про спектакль, который посмотрел, про его политическую заострённость, направленную против фашизма, про судьбу честного композитора и его борьбу и заключил: «Вот как надо писать. А вы навыдумывали какие - то «Волчьи ночи» и клепали на нашу действительность». Василь поинтересовался названием пьесы. «Какая то симфония». «А кто автор?» «Авторами интересуюсь только здесь». Следователя ошеломил Шашалевич: «Спектакль называется «Симфония гнева», а автор … ваш покорный слуга Василь Шашалевич». «Не может быть, - взорвался следователь, - автор враг народа, а пьеса идёт в театре. Вы и отсюда продолжаете свою деятельность. Признавайтесь, кто в театре вам содействует». «Вы же сказали, пьеса патриотическая и вам понравилась». «Маскировка! - загорланил следователь, - под Германией вы имеете в виду что - то другое».