И еще там танцевал, если можно так выразиться, мужчина, похожий на гигантскую женщину. Он шаркал ногами в шелковых шлепанцах, а лучи света причудливо падали на ее/его белое шелковое платье, щеки под толстым слоем румян, белый парик из стекловолокна безжизненные, устремленные в пустоту глаза. Она/он танцевала одна перед зеркалом, напевая себе под нос ритмичную мелодию, искаженную раздолбанными динамиками. И вот так она он раскачивалась перед зеркалом под колыхание серебристого боа вокруг гладких сильных рук, и зрелище это было настолько чувственным, насколько и ирреальным. По крайней мере, для меня. Ты просто ангел. Ты все превращаешь в театр одного актера. Я тебя боготворю.
Я хочу сказать, ты учитель, ангел-хранитель всей системы, и ты просишь меня не задавать лишних вопросов!
Я сидела, бессильно прислонившись к стене, и следила за тем, как она шаркает своими ножищами, смотрела на розовую щель накрашенного рта, на ничего не выражающие глаза под сенью накладных ресниц. Из-под потертой красной бархатной занавески, скрывавшей крошечную уборную, по полу текла тонкая струйка мочи, впитываясь в вонючий грязный ковер на узкой полоске пола. В воздухе витал едва уловимый смешанный запах жареных блинов, косметики и грязной одежды. Как ни странно, все это напомнило мне мраморных ангелов в церкви, держащих на вытянутых руках чаши со святой водой. Ангелов, таких больших, гладких и безупречных, какими и должны быть высшие существа.
Казалось, я сидела здесь целую вечность.
Как ты могла так с ним поступить, с ним, с ним. Я хочу сказать: почему ты так сделала? Зачем играла с ним в рискованные игры? Ты что, думаешь, этим парнем можно манипулировать? Использовать его? Ведь ты сама учила, что ни в коем случае нельзя недооценивать психологический динамит, с которым мы имеем дело.
Две стодолларовые банкноты — и пожалуйста, заведение не закроют. Десять, одиннадцать, двенадцать бутылочек пива, какие подают в ночных клубах. На Бурбон-стрит стало совсем безлюдно, и единственным посетителем, кроме меня, в этом клубе, в этой дыре, в этом кабаке, на этой аллее, в этой антицеркви, в этой катакомбе был какой-то тощий мужчина в клетчатом пиджаке, согнувшийся над своим стаканом в другом конце бара.
Ну как ты могла такое выкинуть?
Время от времени в бар заходил зазывала. Но меня никто не беспокоил. На усыпанной мишурой полоске сцены, над рядами тускло поблескивающих бутылок лениво раскачивались взад-вперед все новые особи мужского/женского пола: обнаженные плечи, гладкие розовые руки, оборки, виднеющиеся из-под расшитого блестками грязного шелка, стоптанные туфли — торжество искусственных эстрогенов.
Но что будет делать теперь этот парень? Похоже, он собирался получить новый чувственный опыт, а ты его притормозила и обрубила все концы. Ты что, специально опустила занавес? Я хочу быть терпимым, но разве ты проявила бы терпимость, если бы я, например, решил круто развернуться и взять с собой, например, Диану, или Китти Кантвелл, или кого-то еще? Как думаешь, Мисс Перфекционистка, ты проделала бы тысячи миль, чтобы обсудить это со мной?
Теперь я уже не была вполне уверена, смогу ли самостоятельно добраться до дома. Необходимо было остановиться и хорошенько подумать, восстановив в памяти проделанный маршрут. Похоже, два квартала сюда, а потом — туда. А как насчет приставленного ко мне цепного пса? Интересно, появится ли он, если я вдруг шлепнусь лицом в грязь?
Сейчас речь идет не о расходах или о разговорах, которые могут пойти на острове. Подумай об этом человеке и о том, что ты с ним сделала. Что мы теперь скажем Мартину, черт побери?! Ведь именно Мартин послал его к нам!
С трудом поднявшись со скамьи, я попыталась понять, смогу ли дойти до дома без посторонней помощи. Оказавшись на боковой дорожке, я спросила зазывалу, где тут поблизости телефон. Опустив глаза, я вдруг заметила, что на мне эти жуткие плетеные босоножки, которые мы давеча приобрели на дешевой распродаже. Эллиот тогда выглядел просто потрясающе в шортах хаки, белой рубашке и белых же теннисных туфлях.
Единственное, что мы хотим знать: зачем? Зачем ты это сделала? Мы просим у тебя только одного: возвращайся, садись в самолет и возвращайся, помоги нам вернуть его, а потом мы просто сядем и все спокойно обсудим.
И вот я уже на улице — в этих жутких босоножках и в чем-то типа плаща, а именно в темно-красном пончо, которое, как я смутно припоминаю, купила в Сан-Франциско в магазинчике под названием «Американ бой» на Кастро-стрит, со мной еще была моя сестра, которая непрерывно твердила: «Мне все равно, но когда я оказываюсь среди них, то мне становится не по себе». Она имела в виду гомосексуалистов. Ей бы не мешало увидеть этих ангелов! Моих ангелов. Конечно, для Нового Орлеана пончо было слишком теплым, даже несмотря на прохладу весенней ночи. По словам Эллиота, оно было просто шикарным, и теперь я вдруг вспомнила, почему его надела. Под ним на мне практически ничего не было.