И тогда она совсем по-мужски засунула руку в задний карман брюк и достала оттуда черную пластмассовую расческу. При этом все ее тело так пленительно извивалось, что у меня дух захватило.
— Спасибо, — с трудом выдавил я, так как боялся, что прямо сейчас кончу.
— Зеркало вон там, — кивнула она в сторону простенка между дверей.
И я снова увидел прежнего Эллиота Слейтера, таким, каким он был миллион лет назад, когда бродил по Сан-Франциско в поисках подходящего фильма, чтобы скоротать свою последнюю ночь — последнюю ночь на свободе.
Приведя себя в порядок, я вернул ей расческу, намеренно задержав ее пальцы в своей руке, а затем посмотрел ей прямо в глаза. Она непроговольно отпрянула, можно сказать, отскочила в сторону. Но, спохватившись, снова решила взять инициативу в свои руки, поскольку не желала признавать, что ей страшно.
— В чем дело? — спросил я.
— Ш-ш-ш! Пройдись по комнате, чтобы я могла тебя получше разглядеть, — велела она.
Я повернулся к ней спиной и сделал пару шагов, чувствуя, как тянет, жмет и нещадно натирает одежда. А затем, пройдя по кругу, снова направился к ней. Когда я подошел совсем близко, она, подняв руку, воскликнула:
— Стоп!
— Я хочу тебя поцеловать, — прошептал я, словно в комнате было полно народу.
— Заткнись! — воскликнула она, попятившись.
— Неужели ты боишься меня только потому, что я полностью одет? — поинтересовался я.
— У тебя изменился голос, ты слишком много говоришь и ведешь себя по-другому, — призналась она.
— А на что ты рассчитывала?
— На то, что ты сможешь вести себя и так, и так, — ответила она, угрожающе наставив на меня палец, — А ты всегда ведешь себя естественно. Ты неисправим, одетый или раздетый. Но еще одно неверное движение, еще одна наглая выходка — и я нажму на одну из этих десяти кнопок. И тогда ты всю ночь будешь бегать по спортивной аркаде.
— Да, мэм, — отозвался я, не в силах сдержать усмешки.
Пожав плечами, я все же опустил глаза, желая показать ей, что готов всячески ей угождать. Если она нажмет на одну из этих кнопок, тогда…
Она повернулась ко мне спиной, став до смешного похожей на юного, неопытного матадора, впервые в жизни повернувшегося к быку спиной. Она нервно мерила шагами комнату, я же поднес руку к губам и послал ей воздушный поцелуй. Она встала как вкопанная, бросив на меня испуганный взгляд.
— Я тут сделала одну вещь, — начала она, явно чувствуя себя неловко. — Нашла книгу в багаже и сняла обертку, чтобы получше рассмотреть.
— Замечательно, — ответил я, решив не придавать этому особого значения, поскольку книга вряд ли могла заинтересовать ее по-настоящему, — Если хочешь, я тебе ее подарю.
Она промолчала, только подняла пылающее лицо и испытующе на меня посмотрела. Затем подошла к столу и взяла книгу.
Увидев свой альбом, я даже слегка остолбенел: Эллиот-фотограф, Эллиот-корреспондент. Я думал, будет хуже. Потом она протянула мне шариковую ручку:
— Подпишешь для меня?
Я взял ручку, стараясь коснуться ее пальцев, а потом подошел к дивану и сел. Не умею подписывать книги стоя.
И вот, машинально, почти на автопилоте, я написал:
Лизе!
Я думаю, что люблю тебя.
Посмотрев на творение своих рук, я вернул ей альбом. У меня было такое чувство, словно я сделал ужасную глупость, о которой буду сожалеть до конца своих дней.
Она открыла книгу и, прочитав посвящение, замерла в прекрасном оцепенении. Да, в прекрасном! Я же сидел, небрежно облокотившись о спинку дивана, стараясь выглядеть естественно, но мой восставший член рвался на свободу, совсем отбившись от рук, если, конечно, можно так сказать.
Все смешалось в моей голове: вожделение, любовь, приятное возбуждение оттого, что она прочла посвящение, а еще оттого, что она так мило краснеет и явно испугана. И даже если бы у меня над ухом вдруг заиграл духовой оркестр, то я бы вряд ли его услышал — так сильно стучало у меня в висках.
Она захлопнула книгу и посмотрела на меня отрешенным взглядом, точно в трансе. На секунду она стала для меня чужой. Все было, как в театре абсурда, когда люди кажутся даже не незнакомцами, а какими-то странными животными. Я видел ее всю целиком, но сам не понимал, кем она была: мужчиной, или женщиной, или чем-то иным. Мне хотелось стряхнуть с себя наваждение. Но что реально вернуло меня на грешную землю, так это интуитивное чувство, что она вот-вот заплачет. Я хотел подняться, схватить ее, прижать к себе, что-нибудь сказать или хоть что-то сделать — и не мог двинуться с места. Однако наваждение вдруг исчезло — так же внезапно, как и появилось, — и передо мной снова была живая женщина, беспомощная и беззащитная в своем мужском костюме. Женщина эта знала обо мне что-то такое, чего не знала ни одна живая душа, и я неожиданно понял, что растворяюсь в ней. И хотя я изображал из себя самоуверенного самца, небрежно развалившегося на диване, в глубине души я прекрасно понимал, что еще немножко — и я тоже расплачусь.