Кофе с молоком был просто бесподобен: горячий, сладкий, именно такой, какой надо. Я поглощал один за другим пончики в сахарной пудре и рассказывал Лизе о фотоаппаратах, о том, как фотографировать лица и заставлять людей сотрудничать.
— Знаешь. Я мог бы остаться здесь навеки, — произнес я. — Тут, конечно, довольно убого, но зато все настоящее. А вот Калифорния какая-то фальшивая. Ты когда-нибудь считала ее настоящей?
— Нет, — ответила она.
Мне захотелось еще виски или хотя бы пару банок пива. Я встал и, обойдя стол, сел рядом с ней, затем обнял ее, поцеловал, сгреб в охапку и поднял со стула, а потом мы уже стояли на углу улицы, гадая, где находится наш отель.
Когда мы наконец туда добрались, то услышали, что звонит телефон, причем не просто звонит, а прямо-таки надрывается. Ее это жутко разозлило.
— Ты что, обзвонил все чертовы отели Нового Орлеана, чтобы найти меня?! — крикнула она в трубку. — И ты смеешь звонить мне в шесть часов этого чертова утра! — Она сердито расхаживала босиком по комнате с телефонным аппаратом в руке. — Ну и что ты мне сделаешь? Арестуешь?! — воскликнула она, швырнув трубку и в ярости порвав все сообщения о звонках, приколотые к входной двери.
— Это они? Так ведь? — спросил я или, может, подумал, что спросил.
Она сердито терла виски и, казалось, вот-вот расплачется.
— Ну и что им надо? — поинтересовался я.
Она прислонилась к моему плечу, и я тихо-тихо пропел «Крошка, я не могу дать тебе ничего, кроме любви», и мы как будто долго-долго танцевали, стоя на месте.
Уже совсем рассвело, и я произнес речь.
В саду было влажно, и утром он казался даже более пышным и благоухающим, чем ночью; все окна в бывшем домике для прислуги были распахнуты настежь, и она сидела в тонкой хлопковой сорочке на высокой кровати под балдахином. И везде пахло цветами. Нет, в Калифорнии цветы не пахнут так, как в Луизиане: одуряющий аромат розового олеандра, жасмина и шиповника. Я называл ее «Прелестное дитя» и говорил ей, что люблю ее, выдавая длинные замысловатые пассажи на тему любви и объясняя ей, что со мной никогда ничего подобного не происходило, что она выяснила всю мою подноготную еще в Клубе и теперь знает мои тайные желания, которые не знает ни одна женщина, ни одна знакомая мне женщина. А еще, что я люблю ее. Люблю ее.
Люблю такой, какая она есть. Хрупкая, темноволосая, темноглазая, целеустремленная особа, страстно верящая в то, что делает. И в отличие от остальных женщин она вовсе не тайна для меня, я знаю, кем она была, знаю о ней все, даже то чего она мне не рассказывала, знаю, что где-то очень глубоко в ее душе есть крепко-накрепко запертое место, куда еще никто так и не смог добраться, но я обязательно доберусь. И это нормально, что она считает «Прелестное дитя» хорошим фильмом, так как она как бы экстраполирует на него собственный вызов обществу и свою непорочность.
Она выглядела ужасно расстроенной. Но для меня она уже была как бы за стеклом. Я был слишком пьян, и меня понесло.
Потом она раздевала меня, и мы лежали на кровати рядом, а телефон все звонил и звонил, и тогда я, чуть не свалившись на пол, перегнулся и выдернул чертов шнур из розетки. Мы снова ласкали друг друга, и я говорил, что это нормально, если она сделает мне больно, по-настоящему больно, я даже хочу этого, даже жду этого. Как здорово любить кого-то вот так. И я сказал: «Я надрался и утром скорее всего, уже ничего не буду помнить».
23.
Эллиот. Шпионские игры
Но я помнил. Помнил каждое слово.
Я отправился завтракать в десять часов, так и не сумев заставить ее встать. В отеле завтрак не подавали, а я просто-таки умирал с голоду.
Она поцеловала меня. Я сообщил, что кофейник рядом с кроватью, что я собираюсь в «Двор двух сестер», и когда она наконец проснется, то может ко мне присоединиться, или я, позавтракав, вернусь сюда.
Я тут же отправится к газетному киоску за журналами, а потом — в фотомагазин, чтобы купить «Кэнон АЕ1», простой, надежный и не слишком дорогой, так что его не жалко будет отдать какому-нибудь мальчишке перед отъездом на остров. В Клуб не разрешено привозить фотоаппараты, даже в личном багаже, а иначе я только их и взял бы.
К тому времени, когда я дошел до ресторана на Ройал-стрит, я уже отщелкал целую пленку. Я пребывал в состоянии божественного, психоделического опьянения. Никакой головной боли, просто ощущение легкости бытия, счастья и того, что жизнь прекрасна.