Сивриев медлит с ответом.
— Да я ведь так… Это, конечно, твое дело, — продолжает бай Тишо. — Я распоряжусь, чтоб и другую комнату освободили, а? Тебе просторнее будет, да и удобно здесь — вода, канализация… В Югне такое не в каждом доме найдешь. И платить ничего не придется.
— Нет, квартиру я сниму.
— Тогда в семье Филиппа, ушавского агронома. Весь дом будет в твоем распоряжении. Год назад отец умер, а брат не здесь живет.
— Это было бы хорошо. Но, по-моему, Филипп должен в Югне вернуться. Парень изучал огородничество, а ты его послал табак растить, рожь да овес… Он ведь ячмень от пшеницы не отличит. Специалист — курам на смех, только профессию позорит…
— Ты не прав. Он старательный, обвыкнет. А что наши сельские зубоскалят… Так они над всеми нами подшучивают — и над ним, и надо мной, и над тобой. На всякий роток не накинешь платок, верно?
— Не думаю. И прошу тебя, прислушайся, я говорю серьезно… Сейчас я к учетчику. Я слышал, он комнаты сдает.
— А, к Илии? Ну, одно могу гарантировать: с отцом его, дедом Драганом, не соскучишься!
Сивриев легко находит дом учетчика.
— Здравствуйте, здравствуйте, — говорит хозяин. И смущенно бормочет: — А я как раз из свинарника, дай-ка, думаю, курам насыплю.
Виноватым себя чувствует, потому что начальство застало его дома в рабочее время.
— Если хотите хлева наши посмотреть, идемте…
— Я хочу комнаты посмотреть, — прерывает его Сивриев. — Мне квартира нужна.
— Проходите, глядите — комната большая, светлая, а цена… Не больше двадцати левов!
— Мне нужна еще одна — вот эта, маленькая.
— Там отец живет.
— Ну, если так, пойду еще поищу.
В обед Илия Чамов подсаживается за его столик, фамильярно приветствует:
— Здорово!
— Слушаю.
— Бери и маленькую комнатуху, я согласен.
— У меня багаж придет после обеда. Если дома никого не будет, дай ключи.
— Да буду я дома, буду, как можно! — Илия встряхивает кудрявой головой. — Скарб домашний дам — все что положено. Помогу… Чтоб по-человечески. Только вот…
— Что?
— Цена. Мы про двадцать левов говорили, однако если и маленькая комнатуха…
Ворота у Чамовых широко распахнуты. Шофер подает машину во двор задним ходом и принимается помогать — вносит вещи и сваливает их посреди комнаты.
— Спасибо, остальное я сам разберу, — говорит Сивриев хозяину, когда грузовик уезжает, но, поскольку Илия продолжает топтаться рядом, раздраженно спрашивает: — Что еще?
— Да понимаешь, сегодня в ресторане ты мне про оплату маленькой комнаты ничего не сказал.
— Я согласен.
Вечером у ворот его поджидает низкорослый дедок. Щурясь, сообщает, что Илия — его сын, и предлагает поговорить. Они садятся на бревно, лежащее над обрывом против дома, внизу бушует поток невидной в сумерках Струмы, и речи старика кажутся такими же нескончаемыми и неотвязными, как ее шум.
— Давно ты живешь над этим грохотом? — спрашивает Сивриев. — Здесь и днем не выдерживаешь, не то что ночью. Какой же тут сон?
— Ко всему привыкаешь, — отвечает собеседник миролюбиво. — Да и примета такая есть: коли дом стоит над бурной водой — это беспременно к добру. Так себе и напиши. Тут всегда помнится, что человек на белом свете — всего лишь пылинка малая…
Сивриев взглядывает на него удивленно, но дед Драган уже перешел к другой теме — рассказывает, как грузовик сбил курицу и курица эта, попав под заднее колесо, лопнула, точно камера автомобильная.
— Каждая животинка, — заключает он, — завидя смерть, к дому бежит. Так оно всему живому суждено — знать одно место на земле, свое собственное…
Потом он заводит новую байку и даже объясняет, почему именно ее хочет рассказать, но Сивриев уже устал от монотонной его болтовни. Он поднимается с бревна и идет к дому.
— И мой тебе совет, — продолжает дедок, семеня следом, — ежели работаешь с человеком, перво-наперво узнай, кто он да каков он. Ведь человек — не только то, что на виду, но и то, чего снаружи не видать. Он как то дерево: сколько над землей, столько же и под землею…
Утром Сивриев выходит нахмуренный, сердитый: всю ночь Струма билась под его окнами, не давала уснуть.
Дед Драган выскакивает из-за низенькой пристройки, подобно клопу прилепившейся к дому, и, указывая на противоположный склон, хихикает тонко и скрипуче, словно крякает:
— Хе-хе-хе!.. Вот и Цинигаро запел. Через денек-другой, помяни мое слово, явится третья сестра.
— Что за сестра?
— Хе, что за сестра! Чтоб ты понял, давай по порядку. Первая сестра поит мезгу древесную. Вторая — цветы распускает. А третья, меньшая, — самая буйная, от нее зеленеют трава и деревья. Слышишь, река бурлит, холм напротив — по прозванию Цинигаро — отвечает ей, звенит тоненько-тоненько, ровно паутинка на ветру: «Ви-у-у! И-у-у-у!» А это самый что ни на есть верный признак, что идет со стороны моря знойная волна.
Сивриев прислушивается — тоже хочет услышать тоненькое, как паутинка, «Ви-у-у-у! И-у-у-у!»… Да уловишь ли это сквозь грохот реки.
— У природы для любого дела — свои бариометры и магниты, — говорит дед Драган. — И у скота есть бариометры. Только у человека их нету, потому как оставил он все науке, потерявши свое природное. Вот как, к примеру, потерял он свой хвост…
Потом хозяин разъясняет Сивриеву конкретные проявления этих самых «бариометров».
— Перед землетрясением, — толкует он, — волы мычат. К дождю моча у них становится желтая, точно медок, а из носу пар валит. Овцы играют — к ветру, отряхиваются — к дождю, много едят и блеют — к снегу. А к землетрясению очень делаются неспокойные, того гляди побегут бог знает куда. Перед дождем выползают на берег жабы. Пчелы уже за полчаса до перемены погоды не покинут улья, а те, которые в поле, спешат поскорее домой возвернуться.
Набросив пиджак, Тодор Сивриев выходит на улицу. Дед Драган семенит рядом, не отстает.
— Послушай, — говорит агроном, — если у тебя есть что еще сказать…
— Есть, есть!
— Тогда оставим до другого раза, а? Я спешу.
— Жду тебя вечером, — охотно соглашается дедок. — Мои дела не спешные. Мы и не спешили никогда, а вот вишь, доехали, докуда надоть. Но коли вы, молодые, выбрали себе такую жизнь…
Сивриев поднимает руку над головой, давая понять, что уже не слышит, и торопливо шагает вниз по улице.
IV
Соловьиная роща подковой врезается в село. В дальней части этой подковы, почти в лесу, в стороне от людского шума и дорог, притаился дом бай Костадина.
Филипп стоит у открытого окошка. Утренняя свежесть, многоголосие соловьиных трелей, рев потока — невидимого, несущегося где-то внизу, на дне ущелья, — опьяняют его, завораживают.
— Филипп! Эй, Филипп!..
Парень вздрагивает, неизвестно почему прикрывает створки окна и выбегает из дому.
— Давай сюда! — кричит бригадир. — Главный пришел.
Они оба в зернохранилище: Тодор Сивриев сидит на мешках, а бай Костадин, бригадир, стоит перед ним, вытянувшись в струнку, и вроде докладывает ему о чем-то.
— А, вот он ты, — бормочет Сивриев, увидев Филиппа. — Почему затягиваете сев кукурузы? Хорошую погоду упускаете.
Бай Костадин снова принимается объяснять: дескать, поля вспаханы на аршин, инвентарь отремонтирован, все готово, так что хоть завтра сей.
— А семена? Обработаны?
На этот раз бригадир смотрит на Филиппа.
— А эта работа, Фильо, пожалуй, как раз для тебя.
Сивриев встает, растирает каблуком на цементе погасшую сигарету.
— Я пойду к ямам с картофелем, а вы начинайте.
Филипп медленно, вразвалку подходит к ящикам и мешкам в углу склада. Он нарочно медлит, будто бы для того, чтобы вспомнить, как же именно производится обработка семян. Да разве вспомнишь то, чего не знал никогда?
Сказав бригадиру, что должен ненадолго выйти, он идет к себе на квартиру. Но в учебниках, которые привез с собой, пишется все об овощах и ни слова о кукурузе и пшенице. Парень возвращается на склад почти в отчаянии. И надо же: именно в это время приходит Сивриев. С ним целая толпа зевак, которые останавливаются в дверях, и в зернохранилище сразу становится темно.