Когда Иван Алексеевич впервые увидел Тамару, на ней была белая блузка из вискозы, поношенная и засаленная, и черная, тоже вискозная и тоже поношенная, юбка. Блузка, юбка, чулки — все это как-то тревожно шуршало. Такой она ему запомнилась — шуршащей и тревожной.
Сегодня она была уже совсем другая, серый костюм необыкновенно шел к ее смуглому лицу. Тамару с детства звали цыганкой. Черноволосая, смуглая, и, как это часто бывает у ярких брюнеток, на лице и на шее у нее были маленькие родинки. Она носила длинные серьги, и это еще больше придавало ей сходство с цыганкой. Между прочим, немцы так и решили. Какой-то начальник уже приказал отправить ее в душегубку, но нашлись люди, которые подтвердили, что она русская, и что ее крестили в двадцать четвертом году, и что ее отец, ветеринарный фельдшер, имел за это неприятности.
— Какие неприятности? — спросил Иван Алексеевич.
— Не знаю, — смеясь, ответила Тамара, — кажется, его вызвал председатель месткома.
«Единство противоположностей» — вот как говорили об Иване Алексеевиче и Тамаре. Действительно, Иван Алексеевич был настолько же бел, насколько Тамара черна. Он одно время отращивал усы, и они казались седыми и старили его. Даже от солнца он не темнел, кожа становилась какой-то рыжеватой.
В коридоре вагона Иван Алексеевич обнял жену и поцеловал ее в щеку. Она засмеялась и, стиснув своей маленькой ручкой в тесной лайковой перчатке его тяжелую, сильную руку, прошептала:
— Знаешь, я так рада, так рада, боже мой, — Ленинград! Я так об этом мечтала…
В купе сидели три офицера и внимательно рассматривали Тамару. Ивану Алексеевичу снова стало неловко, он хотел что-то сказать, но ничего не сказал и поцеловал Тамару в лоб.
— Подумать только, в Ленинграде есть Театр оперы и балета, бывший Мариинский, — сказала Тамара. — Ты ведь там бывал? — громко добавила она, так, чтобы слышали офицеры в купе.
— Угу… — подтвердил Иван Алексеевич.
Но это была неправда. Он всего один раз был в Ленинграде, да и то ночью, во время финской кампании. Где же он мог побывать и что он мог запомнить в ту ночь, когда шел по широким и темным улицам Ленинграда, освещенным только синими маскировочными фонарями?
Вскоре после того как Тамара уехала, Новинский дважды Краснознаменный корпус вышел из Берлина в Ленинград. Корпус был полностью механизирован, и не имело смысла перегружать и без того перегруженные железные дороги. Весь поход заранее спланировали. Было решено, что корпус примет участие в параде войск, а до этого разместится в старых питерских казармах, где люди отдохнут и приведут себя в порядок.
По всему пути из Германии домой их встречали восторженно и торжественно. Народ выходил на улицы, женщины плакали, высматривая мужей и братьев, но высмотреть кого-нибудь было трудно: все были на машинах и двигались очень быстро. И даже когда дорога проходила через леса, то и там их встречал народ. Многие в то время еще жили в лесных землянках.
Иван Алексеевич чувствовал себя утомленным, но не от дорожных трудностей, а от великого наплыва чувств, от женских слез, возгласов, пожеланий и цветов. Как и тогда, в финскую, они снова вошли в Ленинград ночью, но тогда было по-зимнему темно, а сейчас город был отчетливо виден. Едва только на светлом горизонте показались контуры Ленинграда, такие знакомые по книгам, картинам, фотографиям и фильмам, едва только заводские и фабричные дымы начали разрезать черными клубами пустое блеклое небо, небо без солнца, без луны и без звезд, как усталость сменилась беспокойным ожиданием. Новое чувство быстро передавалось от одного человека к другому. И хотя на весь корпус был только один человек, который помнил и Краснова и Юденича (это был командир корпуса), все сейчас думали об одном: что именно в этих местах впервые на нашей планете власть взяли трудовые руки.
Эти воспоминания были неотъемлемы от первых впечатлений. Земля здесь была повсюду вспахана и перепахана тысячами и даже десятками тысяч снарядов и бомб, слева и справа вдоль шоссе торчали предупреждения саперов: «Осторожно — мины!» Семнадцатый год был здесь плотно перемешан с годом сорок первым.
На Пулковской высоте торчали жалкие обломки — все, что осталось от астрономической столицы мира, от знаменитой обсерватории. И все же каждый человек смотрел именно туда, на вершину холма, на черные сучья, бывшие когда-то цветущими деревьями, на обугленное, развороченное жилье, мысленно сближая старые и новые дела и победы.