Не только лицо свое омой, но и от греха себя очисти.
Кузина, смеясь, положила на тарелку Помощницы картофелину в форме зада, натурально две половинки. Скоро дневная помощница… О! я их обеих убью, утоплю в прозрачной воде, там за домом течет ручей, треплет, не срывая, темно-зеленую, гладкую траву. Вода такая же прозрачная как вишневая водка в рюмках. Видишь, малыш, чистая, как родники Толёр, как озеро ангелов. Прочь ваши овощи, ваши фрукты, — сгоревший отец смёл одним точным движением все, что было на столе, разве пьяный может ошибаться? О, блаженное состояние, о, святое сочувствие! — все гниет, портится мгновенно, посмотри на рюмку, какая прозрачность, и через тридцать лет не помутнеет. Старая помощница квохтала, словно курица, придерживая грудь, норовившую выскочить из зеленой с оранжевым рисунком блузки под креп жоржет: к картофелине в форме задницы она придвинула тонкую вытянутую картофелину.
Жозеф! подожди! куда ты? я с тобой.
— Иди ко мне, малыш, — позвала она, присаживаясь к Жозефу на кровать, — я сразу за ужином заметила, что тебе грустно, ты совсем один с тех пор, как твоя мама умерла. Да, да, поплачь.
Как хорошо положить голову на ее пышную грудь, есть все-таки добрые люди в этом мире, например, старая Помощница. Он примет ее в отряд, когда грянет революция, мир должен принадлежать детям, равным, чистым, вот они стоят на баррикадах, их спрашивают: «Да здравствует что?» — «Водуазская революция!» — отвечают они и падают замертво.
— Что вы делаете?
Почему я не сразу закричал?! о, лучше бы я умер!
— Оставьте меня, уберите руку.
Вот паршивец! грязный мальчишка! ты, наконец, перестанешь орать? Замолчи уже! Что ты вообразил? вот паршивец! да любой был бы мой, если бы я захотела! если бы я захотела, ты слышишь? доктора, владельцы…
Он убежал, черная вода плескалась у озерного пала, они отвязали лодки из древесной коры, подняли кожаные паруса и медленно поплыли по волнам, волосы грязные, даже ветру их не растрепать.
— Что с тобой, Лилия-мартагон? ты словно привидение увидел.
— Как же вы не понимаете? главное, чтобы воцарилась Чистота.
— Равенство.
— Равенство тоже, но чистота прежде всего. Убьем Виктора, который бегает за каждой юбкой. И эту Розу, кастеляншу из замка…
— Зачем тебе это надо?
— Вы не поймете, никто не поймет. Мой Отец… Клянитесь… дайте каждый каплю крови. Клянитесь.
— Он сумасшедший.
— Слушай, Жозеф, мы хотим одного, перемен. Чтобы замок был наш. Во-первых, почему у них слуги?
— Слуги?! со слугами покончено…
— …и со словом «давать» тоже, вместо него будем говорить «вернуть».
— Мы вернем себе замок.
— Будем пить их вино.
— Надо написать товарищу Бабину, он нам советовал создать ядро.
— Но сначала клянитесь быть чистыми, неподкупными.
— О! надоел! оставь нас в покое. Мы должны кое-что обсудить, я получил письмо.
— Я тоже.
— Я тоже.
— А ты, Жозеф?
— Я нет.
— Вот видишь, тебя оставляют в стороне, ты со своей чистотой даже на расстоянии всем надоел.
Они ошибались, потому что в тот самый момент товарищ Бабин жаловался старому рыбаку: «Жизнь — клоака, трясина, везде грязь, и во мне нет чистоты…» — «Поешьте», — ответил рыбак, вытащив осетра из реки. Жозеф ушел под улюлюканье и смех. Брел медленно, с трудом передвигая ноги, словно в воде против течения, если и дальше так идти, догонит ли он маму? Ничего, в один прекрасный день или вечер он всех птиц-пересмешников переманит на свою сторону.
— Ты был с ним слишком груб, видишь, он уходит. А ведь это он все затеял, вспомни.
— О! Он осточертел мне со своей чистотой.
Жозеф, проданный братьями! Где ангелы, обещавшие ему помощь, ангелы, которые, он видел сквозь бледно-зеленую листву липы, по вечерам качались на волнах? Убаюканные мерным шумом их мощных крыльев спят на кладбище счастливые покойники.
— Мне, правда, письмо не приходило?
— О! так ты знал, что должен получить письмо? и спрашивается откуда?
Кузина мокрым пальцем подвинула к себе лежавшее на столе письмо.