========== Глава 1. 2014 ==========
Свободен.
И сказано было так безапелляционно, так агрессивно.
Свободен!
И рукой на дверь: вот они — врата свободы.
Сво-бо-ден!
«Свобода – осознанная необходимость». Кто там сказал? Спиноза? Гегель? Валериан Альбертович с лицом скукоженной груши, помню, об этом рассуждал как-то скептически на истории философии. А я особо и не слушал. Созерцал Пашкину макушку. У нас тогда был период приглядывания друг к другу. Типа острили, типа нечаянно сталкивались в дверных проёмах, типа случайно оказывались рядом в метро, или контактно бились в баскетбол на физкультуре, или было «по пути» после пар и я шёл с ним, болтая, хотя мне было совершенно в другую сторону. Именно так я его спас. В прямом смысле слова. Я оказался проворнее, когда какой-то шизанутый алкаш на машине въехал на тротуар. Толкнул Пашку со всей дури на мостовую в самую грязную снежную кашу лицом, сам упал на него, колесо явно оригинальных параметров, с лучистым диском, задело мою пустую голову касательно, я чудом остался жив. А вот парочка около остановки отпрыгнуть не успела. Людей жалко…
Мой личный рейтинг после этого геройства резко повысился, но я всё равно как приличный человек обхаживал Пашку полгода, особо не скрывая свою ориентацию. Он эти полгода сомневался, терзался, депрессировал и, наконец, сдался. Я торжественно заявил, что осознал необходимость своей зависимости от его жизни, от его настроения, от его желаний. И переехал к нему. Для меня это был очередной подвиг, потому что пришлось объявить своему благоверному семейству, что люблю парня и намерен с ним засыпать-просыпаться. Мать истерично орала (и я даже понял её горе), отчим выразительно плюнул (и я увидел в его взгляде облегчение), сеструха глупо завыла, считая, что мой позор скажется на её отношениях с богом их прыщавого класса, пацаном а-ля Бибер. Теперь не уйти было невозможно. Выгнать из дома меня не выгнали, но окружили карантинным непринятием: за общий стол не звали, для моей одежды выделили отдельную полку в шкафу, сестру стали укладывать спать на диван в гостиной и даже не разговаривали со мной, как будто ориентация передаётся воздушно-капельным путём. Так я прожил дней пять, а потом, ко всеобщему удовольствию, свалил к Пашке.
У него была своя квартира. Однокомнатная, без ремонта, с наружной электропроводкой и гнездовьем тараканов на кухне. Но мне казалось, что «вот оно — счастье и свобода». Первые три месяца мы жили припеваючи. Во-первых, получали радости большого секса, пробуя всякие тупые игры, подсмотренные в инете и на порнушках. Во-вторых, развлекались в клубах, прожигая деньги его родителей. В-третьих, обнаружили общий интерес к клубу «Баталистика», где участвовали в реконструкциях различных военно-исторических событий, учились сражаться на мечах, стрелять из арбалета, метать копьё в цель, отличать воинские знаки различных званий самых разных армий в палитре географии и времени. В этот клуб нас затащил мой приятель с истфака, Ванька. И мы со своим философским полуобразованием как-то там прижились. Да и Ванька опекал, хотя моего Пашку он явно недолюбливал, считал, что тот мной крутит, что слишком капризен и манерен. В смысле не пара мне. Он, что ли, пара? Увалень, простодыра, да ещё и мой одноклассник. Только и пользы от него: кулаками машет по-богатырски и, если что, мою нетрадиционную сущность в замесе с задиристостью защитит.
Свободой то время нельзя назвать. Я старался угождать Пашкиным интересам, соответствовать его запросам и потакать привычкам и прихотям. Например, Пашка очень любил «ржачные» сериалы о студентах, интернах и о нереальном физруке с таким же именем, как у меня — Фома. Я ненавидел эти сериалы. Но послушно сидел рядом, подсмеивался в унисон с Пашкой, тащил с кухни закусь к этим неприхотливым сюжетам. Ещё у Пашки была многофункциональная аллергия: на рыбок и рыбу, на котов и собак, на молочный белок и цитрусовые, на домашнюю пыль и стиральный порошок. Конечно, я заботился, чтобы аллергия не высовывала свою мерзкую чихающую, шмыгающую, чешущуюся и головогудящую сущность. Иногда новые аллергены возникали спонтанно. Тусовали как-то раз в «Фениксе» на шоколадной вечеринке, ко мне клеился какой-то мужик. Ко мне, а не к Пашке-красавцу! Так у моего сердечного тут же образовалась аллергия на шоколад, что тут тёк в фонтанчиках, он натурально покрылся пятнами, паровозно задышал, и мы вынуждены были покинуть и «Феникс», и демонстрацию шоколадного загара, и мужика, весьма, кстати, небедного и щедрого. Но я не расстроился. Мне нравилось, что Пашка ревнует и бесится, когда я кому-то уделяю внимание.
Тогда нравилось. Потом как-то всё расстроилось. Раздражение стало скапливаться в углах сознания и вылезать в самый ненужный момент. Ссоры. Систематические и мелочные. Поводов не помню. Не из-за чего. Обычно я понимал, что мы в ссоре, когда он замолкал и начинал драить квартиру. Загадочно молчит и пылесосит. Немая посудомойка в штанах с мотнёй и с американским флагом на любимой мною заднице. Начинаешь его спрашивать, пресмыкаться, сюсюкать, выведывать, с чего вдруг порыв чистоплотности, — губы поджимает, лоб морщит, смотрит мимо и максимум «да», «нет», «всё нормально». Я в ответ врубал ноут, загружал Me and PostApocalypse-3 и закрывался от обиженного мистера Пропера наушниками. А дальше долбил засранцев-гуманоидов, сражался с чумой неизвестного происхождения, находил тайные ходы и тропы — и так до поздней ночи. Через пару дней такого молчания выяснялось, что причина обиды какая-то по-девчачьи розовенькая: например, то, что нас Ник пригласил на свой день рождения, сказав это только мне, а Пашеньке «не соизволил». Тут же додумывалась сложная цепочка алогичных суждений: «Мне не сказали, значит, не хотят видеть, а Фомке сказали, его хотят… и видеть, и просто хотят». Или так: «Меня воспринимают как приложение к Фоме, а этот негодяй даже не пытается исправить ситуацию». Короче, бред. Поводы были настолько ниочёмны, что я даже не помню подробности. Помню, что примирения были мучительны, матершинны и крышесносны. Последнее в смысле секса, что казался более пряным и головокружительным после всех этих запутанных и невероятных обвинений.
Потом Пашку выперли из института. Философ из него не удался. Немецкую классическую не сдал, на русскую вообще не ходил (принципиально считая, что нет таковой), с английским языком полный швах. Он опять обиделся на меня: меня же не выгнали. Наши дороги стали расползаться друг от друга: Пашка заделался инструктором в «Баталистике» и подрабатывал в районной газетёнке, а я продолжал учиться. Мы стали реже ссориться, так как реже виделись. Теперь напрягался я: мне казалось, что у него кто-то появился, что он слишком часто пропадает до двух ночи, что от него несёт не привычным «Винстоном», а экзальтированной травкой. В его речи мелькали незнакомые имена, новые места, странные, чужие словечки и присказки. Я не знал, что делать. И ничего не делал. И вот итог.
Свободен!
Свобода тождественна «пшёл вон».
Ссора, родившаяся из-за того, что я ответил по телефону его маме не то, что Пашка предполагал ответить, не закончилась примирительным сексом и довольным мурчанием мне в шею. Она закончилась таким прекрасным и ужасным одновременно словом: «Свободен».
Я свободен от его подгорелых завтраков и вечно грязной джезвы в раковине, от его дебильных сериалов с закадровым смехом и безудержной любви к джинсовым кедам Cafe Noir, от постоянных опозданий и разбросанных повсюду лекарств от аллергии. Я свободен от нелепой футболки в слониках, в которой он с упорством маньяка ложился спать. Я свободен от «дарофф, Чижик» по телефону. Я свободен от офигительного массажа, который он делал в обмен на офигительный минет. Я свободен от смешного мата в адрес соседа-гомофоба, увлекающегося трэш-металом, и такого же мата в мой адрес в момент обоюдного оргазма. Я свободен от двух лет совместных ссор и быта, и даже от воспоминаний он меня освободил, так как ни фотографии, ни купленных вместе вещей, ни номера его телефона Пашка мне не оставил. Стёр.
Категоричное: свободен! И к херам все эти чувства, все эти не сказанные вовремя признания, все эти романтические вздохи и мечты о единой судьбе, об общей дороге.