— Здравствуйте, товарищ, — кивнул мужчина с планшетом, которого привел Степан, — Рябинин Игнат Васильевич, ветеринар в отставке.
— Рыбачит здесь, — пояснил молоковоз.
Ветеринар кивнул:
— Издалека?
— Из Москвы, — Кремер не решил, с чего начать, — рыбалка здесь должна быть отличная…
Пенсионер почему-то почувствовал себя задетым:
— Вы подолбите лед да пяток курм поставьте, а я посмотрю… — Он, по-видимому, находился в непростых отношениях с рыбнадзором, а может, и вообще с окружающими, да и с рыбалкой, наверное, не все клеилось.
— Здесь человека убили, — перебил его Кремер, посмотрел на молоковоза, — не знали? За кустами…
— Не может быть! — Глаза у Степана забегали. Невысокий, в модной когда-то шапке, в огромных валенках, он казался смешным гномом. Даже папиросу он держал неловко, не как все, а большим и безымянным пальцами, мешая себе глубже вобрать мундштук. — У церкви? — Он рванул к ограде.
— Близко не подъезжай! — крикнул пенсионер. — Без милиции или можно?
— Фадей Митрофаныч! — ахнул молоковоз, и Кремер понял: «Смердов!» И сразу тяжело отозвалось в груди: «Смердов». — Наш это — торжак! Во вторник за столом с ним беседовали. А, Игнат?
— Он самый, — не двигаясь, подтвердил ветеринар.
Исподволь Кремер рассмотрел его: высокий, сантиметров на пять выше его самого, водянистые глаза, резко очерченный подбородок. Из-под широкого рукава телогрейки выглядывала жилистая рука.
«Может, «Святой Власий» еще здесь, в Торженге, — подумал Кремер, — у кого-то из этих людей?»
— Фадей Митрофаныч! — не успокаивался Степан. — Говорили тебе: «Давай в Ухзангу с народом! Что одному оставаться?» Глянь, и карман вывернут. А что брать у него?
— Может, деньги? — спросил Кремер. — Или ключи?
— Навряд, — Степан снял шапку, перекрестился, снова надел, — Фадей Митрофаныч ничего на ключ не запирал. Да и что запирать? От кого? — Выпив, молоковоз мыслил яснее и четче, чем на трезвую голову. — Надо милицию вызывать.
— Снега давно не было? — спросил Кремер.
Ветеринар обернулся.
— В среду пошел, с обеда.
«Три дня назад». Теперь Кремеру захотелось услышать ответ Степана.
— Сильный?
— А веришь, парень… — Степан подумал, — не заметил, как и начался! Из вторника не помню, как в четверг забрел. Чувствую: лежу у свояка на лавке, а он мне будто говорит: «Тебе сегодня молоко везти, четверг!» Вот, думаю, погулял!
— В Ухзангу собираетесь?
— Куда сейчас поедешь? — ответил Степан. — Лучше утром на Кирьгу махнуть, через Семкин ручей.
Действительно ли отправляться к ночи не имело смысла, или Степан по каким-то причинам хотел оттянуть отъезд, Кремер не знал.
Втроем поехали вдоль деревни, Кремер ехал последним. Ощущение нереальности происходящего не оставляло его. За избами, зияющими пустотой черных окон, показалась луна — плоская, с ровными краями, величиной с большую олонецкую избу. Кремер оглянулся на деревянный храм — полуслепые окошки, разбросанные по фасаду, отдавали таким искренним прямодушием, что глядя на них, становилось не по себе.
— А вот от укуса змей он точно, заговаривал, — Степан не мог не говорить о Смердове, — натрет, бывало, тебе ногу камнем и пойдет «Сорок цветов» читать. Утром встанешь — как ни в чем не бывало!
— Давно он в пастухах? — спросил Кремер.
— Все время. Рыбачил еще… В Торженге, видишь, окна на озеро выходят, все равно как на площадь!
— А по-моему, хоть и неудобно о мертвом, пустой он был человек, — сказал вдруг пенсионер.
— Ты всю жизнь его не любил!
Пенсионер не ответил.
— Я догоню вас, — Кремер повернул назад, подъехал снова к ограде.
Кондовым, длиной в добрый десяток метров, лесинам, пригнанным без единого гвоздя, казалось, не должно было быть износа. Верх ограды венчал высокий конус.
Кремер остановился на том месте, откуда бывший вегеринар признал в лежавшем на снегу Фадея Смердова.
Костер еще горел, хотя пламя заметно поубавилось. Взгляду Кремера снова открылся заваленный снегом церковный двор, чуть возвышавшиеся над сугробами верхушки кустов и пологий спуск к озеру в той же резной рамке крыльца.
Увидеть отсюда лежавшего за кустами человека, тем более узнать его, было невозможно.
На ночь Кремер вернулся в облюбованную избу. Печь отчаянно дымила — дымоход много лет не чистили. Кремер пожалел, что его восхищение строительным искусством прошлого зашло так далеко.
«Почему ветеринар действовал столь странным образом? Где сейчас может находиться икона?» — думал он.
Некоторое время Кремер сидел у огня. Бесплотный, готовый взлететь от неосторожного дыхания пепел просвечивал изнутри тончайшими розоватыми прожилками.
«Как в действительности все произошло?»
В глубине дома что-то скрипнуло. Кремер вынул пистолет, неслышно подошел к двери.
На пороге никого не было.
Освещая дорогу фонариком, Кремер прыжком соскочил с лестницы. Внизу тоже никого не оказалось, ничем не нарушаемая тишина стояла вокруг.
«Наверное, показалось», — он хотел вернуться.
Внезапно из глубины крытого двора донесся стук упавшего предмета, потом явственный скрип половиц.
Через секунду все стихло.
Выйдя утром из избы, Кремер наткнулся на Степана. Он спал на лестнице, закутавшись в овчину, подогнув короткие ноги. Он выглядел помятым. По тому, как с трудом ворочает Степан языком, Кремер догадался, что накануне он изрядно выпил.
«А казался почти трезвым! — подумал Кремер. — Ночью добавил? Но где, с кем?»
— Вот вы где! — поздоровался Кремер. — А Игнат Васильевич? На озере?
— Ну, — Степан поднялся, вытер рукавом лицо.
Кремер вспомнил все, что краем уха слышал про Степана в Ухзанге, — контужен, трезвому цены нет, пьяный вспыльчив — «дурак дураком». Кремер пожалел, что не расспросил о нем подробнее.
— Времянка Игната Васильевича далеко?
— Сейчас покажу. — Пока Степан сидел, его маленький рост не бросался в глаза, теперь, спускаясь с крыльца, он мотал головой где-то ниже плеча Кремера: — Дела…
— Милиция разберется.
— Это верно. — Над бровью Степана краснела небольшая ссадина, Кремер не видел ее накануне.
Времянка ветеринара стояла на самом берегу, еще с улицы Кремер увидел в окне его беспокойный, вопрошающий взгляд.
— Как барин устроился, — буркнул Степан, поднимаясь на приступок.
В полутемной избе стоял удушливый запах скипидара.
— Кости лечу. — Пенсионер достал из шкафчика нож со сточенным на нет лезвием, отрезал хлеба. — Садитесь, где стоите! -Подумал, взял с полки три граненых стаканчика.
— Рыбки не осталось? — оживился Степан.
— Найдем, — пенсионер как был, в душегрейке выскочил из избы и тут же вернулся с тремя рыбинами домашнего копчения.
Из того же шкафчика появилась початая бутылка водки.
— Сейчас заправляюсь, — крякнул Степан, — и прямо на телефон!
Водка оказалась теплой, то ли выдохшейся, то ли разведенной, пенсионер пускал ее на компрессы.
Сам Игнат от выпивки отказался:
— Диэнцефальный синдром с вегетативным неврозом, мудреная штука… И железа поджелудочная барахлит.
Степан вынул из кармана очищенную луковицу.
— Чего только нет в людях…
Они, видимо, уже не раз толковали на эту тему.
— Желчь идет через дохтус халидохус… Степан выпил, закусил луковицей, куском рыбы.
— Когда выпивши, шибче еду. — Степан вдруг замолчал — увидел на подоконнике круглое зеркальце от автомашины. — Это не Фадея ли Митрофаныча зеркало, Игнат?
— Оно самое. — Пенсионер, не поднимая глаз, разлил остатки. — В среду Фадей зашел: «У тебя, говорит, бритва интересная — дай повожу». Я дал, а про зеркало и забыли. Вообще-то, у меня «Бердск», — он искоса взглянул в окно, потом на Кремера, — эту, механическую, я в Коневе брал.
— Прости, господи, — Степан выплеснул в рот последние капли из рюмки. — Спасибо этому дому… С вами-то я не увижусь, — он кивнул Кремеру, — на следующий год приезжай — все церкви наши будут!