— Тогда и вам, Аркадий Иванович, опасно со мной якшаться, заметут.
— Меня, Трубочист мой дорогой, не заметут. Я сам из тех, кто заметает. Шевельну пальцем — и ты исчезнешь!
Гейнеман вошел в больничную палату боком, с охапкой кульков и свертков, он услышал последнюю фразу Порошина и сразу отреагировал:
— Чего расхвастался? «Шевельну пальцем — и ты исчезнешь!» Как бы не получилось наоборот, Аркаша. Трубочист слегка шевельнет своей волшебной тросточкой — и ты исчезнешь!
— Пусть на себе сначала проверит свою тросточку...
— Пожалуйста! — согласился Трубочист.
Он крутнул трость вокруг поднятой правой руки, притопнул и спрятался за спину Гейнемана. Но Гейнеман шагнул к тумбочке, чтобы уложить в нее принесенные кульки. Трубочиста в палате не было, он исчез, испарился. Порошин заглянул под кровать. Что за чертовщина? Под кроватью валялась безголовая кукла.
— Мишка, куда он делся? — жалко спросил Аркадий Иванович.
— Кто?
— Фокусник твой, Трубочист.
— Не знаю, Аркаша. Впрочем, я вижу его в окно. Он махнул мне рукой. К нему подошли двое, ты их знаешь...
— Кто? — выглянул в окно и Порошин.
В больничном скверике стояли — Трубочист, тюремный водовоз Ахмет и нищий, похожий на Ленина. Аркадий Иванович отошел от окна, присел на табурет:
— Где он берет деньги, чтобы одеваться так аристократически?
— Аркаша, Трубочист получает у Завенягина большую зарплату. Он же специалист по высотным трубам, редкий специалист. И побочно занимается кладоискательством. Недавно нашел горшок с царскими золотыми червонцами.
— Где нашел?
— На кладбище.
— Любопытно.
— Что уж тут любопытного? Каждый ищет что-то в жизни по призванию. Вы пулемет нашли. А он корчажку с червонцами.
— Как у тебя дела, Миша?
— Плохо, Аркаша.
— Какие-то неприятности?
— Приходится расстреливать заключенных — сотнями, тысячами.
— Указание сверху?
— Придорогину и Соронину надо выполнять план, разнарядку по разоблачению врагов народа. Хватают они и металлургов, и строителей. Но там тяжело: Завенягин и Валериус свои кадры обороняют. А спецпереселенцы и мои зэки беззащитны. Вот и раскрывают чекисты «заговоры» то в спецпоселках, то в казачьей станице, то у меня в колонии. Приходится молчать, хотя и дураку видно, что все контрреволюционные организации — липа!
— А может, Мишка, так лучше? Твои доходяги в любом случае обречены. Да ведь у тебя и не ангелы, а кулаки, вредители, враги народа. Своей смертью они спасут от гибели сотни невинных людей. Может быть, Придорогин и Соронин доброе дело вершат? Надо подумать, Миша.
— Аркаша, нету у меня в концлагере вредителей. Ни одного нет! И никаких врагов народа нет. Ну, может быть, пять-шесть умных идейных противников режима: из эсеров, священнослужителей, дворян. Не больше пяти-шести человек на десять тысяч.
— Не поверю, Миша. У тебя в колонии одних только раскулаченных семь-восемь тысяч. Все они люто ненавидят советскую власть. И мы никогда их не сломим, не перевоспитаем. Они не сдадутся. А если враг не сдается — его уничтожают!
— Но ты сам загорал в Бутырке.
— Я был арестован без оснований. Просидел не так уж много. У меня нет претензий к советской власти.
— А твой батюшка, Аркаша?
— Отца должны освободить, уверен в этом. Я написал письма... А если он там озлобился, стал врагом социализма, то я не имею права работать в органах НКВД. Уйду в грузчики или в говновозы.
— Кому ты направил письма?
— Молотову, Ягоде.
— А как мама? Что пишет.
— Горюет, болеет, зовет в гости. Выйду из больницы, возьму отпуск, поеду к ней вместе с Фросей.
— Я тоже, Аркаша, скоро женюсь.
— На ком?
— У меня богатый выбор: две невесты!
— Я их знаю?
— Да, встречал.
— Скажи — кто?
— Олимпова и Лещинская.
— Мишка, но Лещинская-то страхомордненькая. А Мариша Олимпова — чудо!
— На ней я и женюсь!
После ухода Гейнемана в палате появилась Партина Ухватова. В красной косынке, длинная, костлявая — выглядела она нелепо, но со значением. Настоящее имя у нее было — Прасковья. Но она полагала, что с таким именем нельзя было работать в комсомольских и партийных органах. Коммунисты называли своих дочерей — Октябринами, Тракторинами, Свердлинами, а сыновей — Виленами, Ленсталями, Спартаками, Кимами... Придорогин разрешил Параше сменить имя. Правда, она стремилась изменить и фамилию, стать Партиной Коммунистической. Но начальник НКВД не согласился:
— Прояви себя сначала, Параша. Тогда дадим разрешение на фамилию — Социалистическая. Хорошо будет звучать — Партина Социалистическая. А пока шлепай Партиной Ухватовой.
Параша при знакомствах называла обычно свою будущую фамилию:
— Партина Социалистическая!
— Партина Свололистическая! — дразнили ее в городе.
Порошин удивился приходу Партины. Он и видел-то ее мельком всего три-четыре раза, никогда не разговаривал с ней.
— Здрасьте, Аркадий Ваныч. Как здоровье?
— Здравствуйте, Партина.
— Я к вам от райкома комсомола с восторгом...
— С чем?
— С восторгом! Мы взяли шефство над молодыми сотрудниками НКВД. Вы, как известно, совершили подвиг, сражаясь с лютыми врагами народа. И пострадали героически разбитой головой...
— Партина, никакого подвига я не совершал.
— Скромность в большевиках — качество. Я решила стать вашей женой, Аркадий Ваныч. Первую нашу дочь мы назовем — Марксиной, вторую — Энгельсиной...
— Партина, мы не знаем друг друга. И у меня другие планы, я никогда не испытывал к вам симпатии.
— Нет, нет! Вы не отобьетесь от моих благородных движений. У вас повреждена голова. Вы пока не в состоянии оценить мою комсомольско-девическую жертвенность.
— Партина, не ставьте себя в неудобное положение. Мы никогда не будем мужем и женой.
— Но половые отношения без оформления брака безнравственны, Аркадий Ваныч. Считайте, что вы уже — мой супруг!
— Партина, я отказываюсь от этого счастья категорически.
— Но я уже объявила в райкоме комсомола о нашей свадьбе. Вы обязаны вступить со мной в половые отношения.
— Извините, Партина, но вы просто не в себе. Я не собираюсь вступать вами ни в какие отношения.
— Зачем же вы на меня посмотрели там — в редакции газеты?
— Партина, я не помню даже, что посмотрел на вас.
— А какой это был взгляд! У меня есть свидетели!
— Какой взгляд!
— Соблазняющий, вы меня раздели тогда глазами догола.
— Милая Партина, ей-богу, вы ошиблись.
— Нет, я своего решения не изменю: мы — муж и жена.
— Партина, вам надо обратиться к доктору Функу — психиатру.
— Это у вас голова повреждена. А я в здравии. Можно сказать, вам привалило счастье. А вы судьбу отвергли. Жалко мне вас. Всю жизнь будете сожалеть опосля. В ноги мне упадете, но я уже не соглашусь стать вашей женой. Считайте, что я подала на вечный развод. Прощайте, неблагодарный!
Партина Ухватова ушла, гордо выпрямясь, со слезами на глазах. Порошин долго не мог поверить, что он не разыгран, не вовлечен в какой-то комический спектакль. К вечеру у него поднялась температура, разболелась голова. А к нему пришла какая-то девочка:
— Фрося вам пельмени горячие передала, я соседка ее — Вера Телегина.
— Спасибо, спасибо, — взял Аркадий Иванович горшок, укутанный в шаль.
Он не запомнил ни девочки, ни ее имени и фамилии, не притронулся к пельменям. Ему поставили укол, дали снотворного, и он успокоился, уснул, обнимая подушку. Проснулся Порошин в полночь от легкого постука, то ли в окно, то ли в дверь. Он сбросил байковое одеяло, опустил ноги на махровый половичок, огляделся. В палате было сумеречно, за дверями в коридоре тишина, значит — дежурная медсестра спала на диване.
За окном желтелась миражно наркотическая луна. Аркадий Иванович подкрался к двери, приоткрыл ее, выглянул в коридор. Там никого не было. Кто же стучал? В палате густилась духота, запахи лекарства и бинтов. Он подошел к окну, взялся за створки, распахнул их, облокотился о подоконник. И зажмурился от хмельного ощущения прохлады, тающей свежести, ранней весны. А когда вновь открыл глаза, обомлел... Прямо вплотную к окну, к подоконнику, прижималось корыто, в котором сидела Фроська. Она приложила палец к губам: мол, тише! И полезла в окно. Порошин помог ей перелезть через подоконник и начал обнимать ее, целовать, приговаривая шепотом: