– Да нет, – улыбнулся Вадим Федорович. – Это происходит как-то само собой. Я никогда не знаю, что выкинут мои герои, куда меня приведут. Не знаю, когда поставлю точку. Все совершается само собой. Вдруг мне становится ясно, что это последняя глава… Кстати, мне интереснее писать, когда я чего-то жду от своих героев, а как только начинаю их подталкивать, навязывать им свои мысли, они сопротивляются…
– Но что-то происходит в тебе? Что-то наталкивает тебя на мысль написать именно эту книгу, а не другую?
– Что-то происходит, а что – я не могу тебе объяснить… – Казаков вдруг повернул голову и посмотрел другу в глаза: – Знаешь, что меня одно время занимало: почему ты так быстро пошел в гору? С директора школы – в обком партии, а позднее стал заместителем министра.
– Все ведь как-то растут по службе… – неуверенно начал Павел Дмитриевич. – Руководителями сразу не рождаются…
– А все-таки? – настаивал Вадим Федорович.
– Когда работал в обкоме партии, выступил на ответственном совещании, там был замминистра. Видно, ему понравилось мое выступление. Ну а после совещания был банкет, финская баня… Посидели за деревянным столом, рассказал ему про Андреевку, про наши леса, дичь… Дал мне какое-то поручение – я его выполнил. Пригласил меня раз в Москву на конференцию, другой…
– Значит, чтобы вырасти по службе, нужно понравиться начальству?
– И это тоже, – рассмеялся Павел Дмитриевич. – Ну а мои способности к руководящей работе? Наверное, их тоже не стоит сбрасывать со счетов?
– Написать роман про тебя? – предложил Вадим Федорович. – Только боюсь, ты не потянешь на интересный положительный персонаж…
– Хорошего же ты мнения обо мне!
– Понравиться начальству… Тоже наука! – задумчиво продолжал Казаков. – Сколько угодников, подхалимов, бюрократов избрали этот путь наверх! И ведь срабатывает! Высокое начальство любит покорных да ласковых… Вот и растут, как грибы-поганки, горе-начальники, которые не о деле думают, а о карьере!
– Полагаешь, и я такой? – пытливо взглянул на него Павел Дмитриевич.
– Ты знаешь, почему твой отец ушел с партийной работы? – спросил Вадим Федорович. – Ему не нравилось, что творилось вокруг, а он ничего не смог поделать. Воровство, взяточничество, кумовство, открытое разбазаривание государственных средств. Не смог он с этим примириться. Даже ездил домой к первому секретарю обкома и все начистоту ему выложил…
– Знаю я эту историю… – перебил Павел Дмитриевич. – Отец не смог смириться, а я вот могу… Ты это хочешь сказать? Может, мне тоже надо было прийти в ЦК и заявить, что мне не нравится творящееся сверху донизу лихоимство?
– Ты не пошел бы, – усмехнулся Вадим Федорович.
– Не пошел, потому что меня за дурака приняли бы, – вспылил Павел Дмитриевич. – Вот ты меня критикуешь, а сам? Что ты сам-то сделал?
– Я книгу пишу, – устало сказал Вадим Федорович. – И не молчу о наших недостатках, уж ты-то должен это знать.
– Поэтому, наверное, дорогой Вадик, тебе и премий не дают, по телевизору не показывают, в газетах-журналах о тебе не пишут… А тех, кто хвалит руководителей, кланяется им, награждают, они в лауреатах ходят, при должностях… Вспомни, какие песни они запели, когда у нашего вождя вышла первая брошюрка. Этот ваш Михаил Монастырский назвал ее книгой века, нашей Библией, которую еще потомки изучать будут…
– Я верю, что многим приспособленцам и подхалимам еще стыдно станет за эти награды и премии!
– Правдолюбам-то, Вадик, ох как трудно в наше время живется, – вздохнул Павел Дмитриевич. – Мешают они, путаются под ногами. Их стараются поскорее убрать, сплавить на пенсию… А вот славословам и приспособленцам живется вольготно! Им все! Бери, ничего не жалко!
– Наверное, я несовременен… Славить рвачей и вельмож я никогда не стану; угодничать – тоже. Неужели тебе было бы приятно, если бы я тоже пел в этом хоре деляг и подхалимов?
– Но если жизнь такова!
– Значит, ее нужно переделывать, Паша! – резко вырвалось у Казакова. – Не бывает так, чтобы все время черное называли белым, и наоборот! Нельзя же всех обмануть! Да и оглупить теперь уже трудно. И уж кто-кто, а ты в Москве больше других видишь и слышишь…
– Вижу, слышу и… молчу, – понурил голову Павел Дмитриевич. – И если бы кто-либо услышал сейчас мои слова, я бы отрекся от них, Вадим.
– А знаешь почему? – усмехнулся Казаков. – Вырождаются Абросимовы. Вспомни нашего деда Андрея, твоего отца – Дмитрия Андреевича, наконец, моего родного батю – Ивана Васильевича Кузнецова. Какие люди были, а? И времена ведь были тогда жестокие. Они же выстояли, не согнулись в войну, да и после… Почему же ты держишься за свое кресло и снизу вверх смотришь на начальство? Где же твоя абросимовская гордость, прямота, честность?
– Ты перехватил, Вадим, – осадил его Павел Дмитриевич. – Давай прекратим этот разговор. То, что происходит сейчас, дорогой, от нас с тобой не зависит…
– От кого же тогда? От лизоблюдов, подхалимов, славословов?
– Почему же ты не напишешь в газету или журнал? – подковырнул Павел Дмитриевич. – Выскажись…
– Пытался, – сказал Вадим Федорович. – И в газету писал, и в ЦК партии, и на собраниях выступал…
– И чего добился? Ладно, читатели тебя любят, а официально ты не признан. Выходит, не ко двору ты пришелся, Вадим!
– Выходит, – устало согласился тот.
– По-прежнему критикам книг не даришь?
– И не буду! Критики, Паша, славят начальство, а кто я для них? Что они с меня будут иметь? Издание своей монографии? Поездку за рубеж? Должность в издательстве или журнале?
– Что же тебя волнует?
– Признание читателей, для которых я пишу. Вот его-то я ощущаю все время. Этим, Паша, и счастлив… Давай о чем-нибудь другом лучше поговорим, все это давно уже мне осточертело!
– И все-таки поверь, Вадим, нельзя замыкаться только в себе. Ты в Москве-то бываешь в два года раз! А ведь в столице все решается. Ты хоть в Союзе писателей-то бываешь?
– Был несколько раз в ЦДЛ, в ресторане… Там великолепно можно пообедать.
– А твой творческий вечер…
Казаков положил руку на плечо друга:
– Хватит, Паша!.. Если не замолчишь, ей-богу, спрячусь от тебя в землянку!
Снова по лесу разнесся протяжный скрип. И будто это был сигнал – на болоте дружно заквакали лягушки. Если поначалу их нестройный концерт раздражал, то скоро в нем появилась какая-то своя неповторимая стройность, мелодия, что ли. Приторный запах какого-то пахучего растения щекотал ноздри. В кваканье вплелось комариное зудение. Скоро целые полчища комаров окружили их. Сначала они терпели, то и дело награждая себя по лицу звонкими шлепками, потом побежали спасаться в машину, но и туда ухитрились пробраться несколько штук.