"Это кровь... Сколько крови у человека? Пять литров".
Ему стало вдруг смешно оттого, что вспомнил, как мать приходила в ужас, если он нечаянно обрезал палец.
- Vorwarts! [Вперед! (нем)] - крикнул солдат.
Унтер-офицер показал рукой на холм, где стоял теперь бронетранспортер.
"Хотят расстрелять там", - подумал Волков.
Кругом лежали трупы. Они застыли в неестественных позах, истыканные штыками, убитые пулеметной очередью, с проломленными черепами, иногда друг на друге, сцепившись мертвой хваткой. Немцы ходили, подбирали своих и оттаскивали к грузовикам. Волков будто сейчас заметил необычную ярко-синюю прозрачность воздуха. Невидимые с земли, где-то в синей дымке звенели жаворонки, как бы напоминая, что у живых всегда остаются их заботы.
А немцы шли рядом, продолжая говорить и снова вспоминая какую-то Паулу.
Волков тоже почему-то вспомнил Машу Галицыну и то, как один раз провожал ее из школы домой и она вдруг сказала: "Хочешь... если ты смелый, поцелуй меня". А затем стукнула его портфелем и убежала...
Он облизнул губы, сухие, воспаленные и шершавые.
- Halt!.. - проговорил унтер-офицер, склоняясь над убитым. - Mein Gott... Karl! [Стой!.. Мой бог... Карл! (нем)]
- Du? - замахиваясь кулаком, прорычал солдат.
- Пошел к черту!
- Was? [Что? (нем.)] - заорал немец и поднял автомат.
Волков почувствовал, как где-то у затылка толчками бьется кровь.
Унтер-офицер напряженно, изучающе глядел на русского лейтенанта.
- Komm! [Иди! (нем.)] - сказал он и толкнул Волкова.
Длинная черная легковая машина с открытым верхом, за нею бронетранспортер проехали к холму. Когда Волкова туда привели, немецкие солдаты уже выстроились в каре. У холма группой сидели пленные. Все они были ранены. И теперь старались перевязать друг друга лоскутами рубашек. Унтер-офицер доложил что-то розовощекому, с тонкими усиками офицеру. На холме солдаты копали могилу.
- А из наших все ж пробились некоторые, - тихо сказал Волкову раненый боец. - В лес ушли... Да вы сядьте, лейтенант. Еще стоять перед ними...
Резко прозвучала немецкая команда, и шеренги словно окаменели. Несколько солдат подняли на винтовках тела двух убитых здесь пулеметчиков и медленно понесли к могиле.
- Хоронят, что ли? - сказал боец. - Ну дела! Пулеметчиков наших хоронят. А думали, нам ямку откопали...
С сиденья легковой машины встал пожилой длиннолицый немец. Он громко и сердито бросил несколько коротких фраз застывшей шеренге.
- Так и есть, хоронят, - удивился боец. - Они ж их не меньше сотни побили! Во чудо! Энтот старик, должно, генерал их. Кабы знать, чего сказал...
XIV
Над лесом тяжело гудели "юнкерсы". Гул моторов доносился и от шоссе.
- Надо передохнуть, - сказал Власюк. - Теперь мы, что иголка в стогу.
Радистка устало села на пень.
- Может, ошиблись летчики? - спросил Власюк.
Андрей развернул карту и покачал головой.
- Здесь...
- Каких ребят потеряли! - вздохнул сержант. Грубоватое, точно вырубленное из камня и не отделанное резцом лицо его было хмурым, на поцарапанной веткой шее запеклась кровь.
- Возможно, исправим рацию? - спросил Андрей.
- Тут ничего не исправишь, - проговорила радистка.
- Утиль, - махнул рукой Лютиков. - Де-факто, утиль!
- Гудит как... Танки, должно, идут по шоссе, - заговорил Власюк. - Что сейчас в бригаде?
- Известно что, - оживился вдруг Лютиков, как-то боком усаживаясь на землю. - Сейчас обед раздают. По точным сведениям: борщ, гречневую кашу и компот.
- Насчет этого у тебя всегда были сведения, - хмыкнул Власюк.
- Как же, - согласился Лютиков.
- Ну-ка, доставай сухари! - перебил его Власюк и, покосившись на радистку, беззвучно зашевелил губами.
- Об этом и речь, - невозмутимо кивнул ему Лютиков. - Теория есть: когда чувства громко не выскажешь, характер портится.
- Высказывайте чувства как угодно, - проговорила радистка.
Она сняла шлем и тряхнула головой. Смуглые тонкие пальцы быстро задвигались, поправляя волосы.
Была в ее движениях какая-то сдерживаемая порывистость, а тонкие ноздри подергивались, и диковато блестели глаза.
- Почему вас отправили? - спросил Андрей. - Других радистов, что ли, не было?
- Не было!..
- Эх, малявка, - хмуря как бы двойные, белесые сверху и темные ниже, широкие брови, вздохнул сержант. - Разве это женское дело? Угодила бы в плен. Что тогда?
- Я не малявка, - вздрагивающим голосом проговорила она. - И так больше не зовите! Я младший сержант.
- Узнали б отец и мать! Ремня еще всыпали, - усмехнулся Власюк.
- Они давно умерли... Вообще плакать некому, - тряхнув опять головой, сказала радистка. - Ну, что еще интересует? Что? Думаете, я боюсь?
- Так одно дело в штабе сидеть, а здесь другое, - примирительным тоном и несколько обескураженный ее дерзостью сказал Власюк. - Здесь либо ты убьешь, либо тебя. Ие для женщин это... Родом-то будешь откуда?
- Из Мурома... Городок на Оке. Илья Муромец там жил Слыхали?
Высыпая сухари из мешка, Лютиков поглядывал на радистку с затаенным интересом, двигая хрящеватым носом, будто принюхиваясь к каждому ее слову.
От шоссе плыл тяжелый гул. И, казалось, работала громадная, плохо смазанная машина. Все созданное тысячами заводов Европы для уничтожения людей и разрушений катилось, двигалось сейчас к востоку по пыльным дорогам. И лес, точно прислушиваясь, стоял недвижимо, запятнанный косыми столбами мягкого света.
- Куда пойдем, лейтенант? - спросил Власюк.
Андрей и сам уже мучительно размышлял о том, что им делать, где искать потерявшуюся дивизию.
- Куда? - проговорил он, стараясь, чтобы голос звучал тверже. - Здесь хутора есть. Выясним у жителей... была ли дивизия.
- Ребят бы еще отыскать... иль захоронить.
Власюк ладонью протирал немецкий автомат, солнечный зайчик игриво бегал на вороненом металле.
- А по мне, если моритура случится, так начхать, где лежать. Пусть хоть мухи жрут, - выпячивая грудь и явно бравируя, заявил Лютиков.
- Удовлетворим, - сердито пообещал Власюк. - Да и мухам в тебе жрать нечего. Одни кости, а в голове лишь язык болтается...
- Опять же разговор, - Лютиков многозначительно выгнул брови. - Зачем солдату голова?.. Полковник скажет- "Кричать "ура". Интендант думает: "Он, сукин сын, этой штуковиной ест". А вообще-то голова нужна для усов.
"Нет этот Лютиков совсем не прост, - видя, как грозно зашевелились усы сержанта и как дергаются губы Ольги, подумал Андрей. - Ему палец в рот не клади".
- Сколько раз ты нужники чистил за эти байки? - спросил Власюк. - И все тебе мало. Уродится же такое! - Он покрутил головой, тронул пальцем свои усы и, не выдержав засмеялся. Улыбка делала лицо Власюка мягким и юным. И Андрей понял, что усы он вырастил для солидности, надеясь казаться старше своих двадцати лет.
- К столу просим, - сказал Лютиков с таким видом как будто на грязной плащ-палатке лежали не ржаные сухари, а королевские яства. - Это ж пища...
Рассказывают, в Китае императоры даже лягушек ели.
- И верно, - сказал Власюк, отстегивая флягу. - Угощайся, Ольга. Ничего. Все обойдется!
К вечеру они решили подойти к дороге. Лес тут выглядел совсем не как ночью: он был редким, запыленным. В траве, истоптанной коваными сапогами, поблескивали гильзы Жутковатым спокойствием веяло от косых теней под деревьями. Андрей не мог отделаться от мысли, что вот-вот из кустов ударят пулеметы.
- Здесь Прохоров лежал, - сказал Власюк. - Часом бы раньше нас кинули, может, обошлось.
- Смотри, - округлив глаза, шепотом произнес Лютиков - Кто ж это? У дороги стоит...
Кто-то действительно стоял за деревом, и видно было плечо в зеленой гимнастерке.
- Наши там! - обрадовался Лютиков. - Наши...
Вот, бродяги!
- Пошли, - скомандовал Андрей.
У дерева стоял Климов, он был привязан стропами, и казалось, хочет сказать что-то страшное открытым красным ртом. По гимнастерке наискось углем, так, чтобы можно было читать с дороги, выведено: "Nach Moskau", и левая рука, подпертая сучком, указывала это направление.