- Беда в том, - проговорил он, - что самый ангельский характер женщины делается несносным и сварливым, едва лишь она станет чьей-то женой А я этого раньше не знал.
- Что же будет потом, если у меня и сейчас несносный характер? вздохнула Марго.
- Тут как раз есть надежда, - сказал он доверительно-шутливым голосом. - Несносный характер переменится и будет ангельским.
У старушки, торговавшей цветами около ресторана "Метрополь", Невзоров купил три большие розы, заплатив помятыми рублями, которые дал ему фронтовик-майор.
- Это компенсация за упущенную возможность посмотреть балет, - сказал он. - А я, признаться, не огорчен. Когда еще будет свободное время!
На двери ресторана висело объявление, что мест нет.
Однако седоусый важный швейцар, увидев военного, пропустил их в зал.
XXIV
Табачный дым в зале поднимался клубами, обволакивая мраморных Афродит. Деловито сновали официанты - белогрудые, в черных фраках, как пингвины.
Невзоров отыскал место за столиком, где пил водку человек в широкой блузе, какие носят художники или актеры. На голове этого человека топорщился редкий пушок волос, и круглое лицо с круглыми румяными щеками было как у доброго старого гнома.
- Присаживайтесь, молодые люди, - заговорил он.- Без компании душа русская сохнет.
Едва уселись они, как подбежал сухонький носатый официант.
- Обнови-ка графинчик, Михеич.
- Довольно бы, Павел Алексеевич, - почтительно наклонясь, заметил официант. - Много будет.
- Любишь ты ворчать, Михеич.
- А нам пока дайте шампанского, - сказал Невзоров, читая ресторанную карточку.
Официант кивнул и убежал, шаркая ногами.
- Разрешите водочкой угостить? - предложил разговорчивый сосед Солдатам надо пить водку.
- Для храбрости? - улыбнулся Невзоров.
- Для здоровья Храбрость ведь бывает разная.
- И самая нужная - это перед самим собой.
- Как это? - спросил Невзоров, помогая Марго вставить цветы в узкую хрустальную вазочку От цветов шел нежный, сладковатый аромат, особенно приятный здесь, среди дыма и резких запахов соусов.
- А так, молодой человек Размышления о суете сует.
- У вас какая-то неприятность? - спросил Невзоров.
Тот молча слил из графинчика в большую рюмку остатки водки, зацепил вилкой соленую маслину с блюдечка и, глядя на сморщенную черную ягоду, проговорил:
- Что такое неприятность? В молодости нас больше волнуют измены женщин, к сорока годам неприятнее отступничество друзей, а затем начинаешь понимать, что никто не может быть только хорошим или только плохим И многое прощаем, чтобы нам тоже простилось. Как в заповеди апостола Луки.
- Вот где суть, - засмеялся Невзоров.
- Да-а... Товарищ один чемоданчики сегодня укладывает, а раньше героизм воспевал. Где мера таланта?
- Вы художник? - спросил Невзоров.
- Художником дела и пекаря и токаря назвать можно. Это уж от бога, от натуры. Вот Илюшка Репин, бывало, нас малярами обзывал.
Марго с удивлением, а Невзоров как-то иронически посмотрели на человека, говорившего так о живописце, который для их поколения стал гигантом, ушедшим в историю. Точно разгадав их мысли, он сказал:
- Позвольте назваться: Родинов Павел Алексеевич... Жаль, водочки не хотите.
Картины, подписанные таким именем, Марго видела на выставках, они запомнились радостным звучанием пейзажей, где и деревья и земля будто пели.
Именно так, через понятное лишь ей, воспринимала и запоминала она все окружающее. И ветер, и цветы, и город таили для нее свое звучание. Порой неизъяснимое словами это ощущение и позволяло безошибочно угадывать равнодушие или внутренний накал чувств других людей. Еще детские сны ее наполняли гномы с флейтами, объяснявшие то, что не могла понять. И люди были для нее как удивительные симфонии, записанные природой, хотя порой фальшивые нотки портили все. К разным людям ее влекло неутоленное желание разгадать их скрытую гармонию. Но почему-то это свойство ее натуры другие принимали за чувственный опыт, за желание легкой близости и, обманувшись, начинали считать ее легкомысленной, непостоянной. Она всегда искренне удивлялась, так как не знала еще, что многие люди готовы самообман приписывать обману.
Теперь в голосе живописца ей слышались растерянность, удивление, что не мог распознать двойственности характера человека раньше. И взгляд его, когда он смотрел на нее, был не взглядом опытного, пожилого мужчины на красивую девушку, а, скорее, взглядом юноши, способного искренне, без тайных мыслей восторгаться красотой. Она вдруг подумала, как несравнимо ближе, понятнее ей этот старый, обрюзгший художник, чем подтянутый, молодой Невзоров.
Одновременно ее привлекал разговор за другим столиком. Жестикулируя, молодой летчик пояснял товарищам ход какого-то воздушного боя. И в ресторанном гомоне она улавливала слова, как дирижер улавливает звуки отдельного инструмента.
- ...Три "фоки" ["Фокке-вульф" - истребитель] еще подоспели. Гляжу, "ишачок" [И-16 - истребитель] Витькин дымит. Кричу ему: "Прыгай!" А он спокойно отвечает: "Фонарь заклинило. Посмотри, как я сейчас рубану..." На таран лезет и поет: "Косы твои да бантики..." Рубанул "мессера" и не допел. Асы тут врассыпную. Я еще одного зажег... Потом сбитого фрица спрашиваю: что же драпали, когда шестеро на меня оставалось? А им в голову пришло, будто мы смертники...
- Когда сдают нервы, оправдание найдется, - сказал другой летчик.
Бутылку шампанского официант принес в серебряном ведерке, набитом льдом.
- Так что мы закажем? - спросил ее Невзоров. - Стерлядь... цыплят... икру?
Его спокойный, тихий голос прозвучал каким-то чудовищным диссонансом. Она даже вздрогнула и закусила губу.
- Что-нибудь... все равно.
- Дал бы, Михеич, еще графинчик, - неуверенным тоном, словно зная, что графинчик не дадут, попросил официанта художник.
- Нельзя, Павел Алексеич, нельзя, - раскручивая проволоку на бутылке, ответил тот. - Уж знаю, когда нельзя...
- Ворчун старый, - проговорил художник с доброй теплотой в голосе и, обращаясь к Невзорову, добавил: - Если упрется, ничего не сделаешь... А ведь когда мы с Ильей Репиным у тебя обедали, не ворчал... Когда это последний раз было?
- В шестнадцатом году, - сказал официант. - Я вам тогда расстегай осетровый подавал, а Илье Ефимовичу картошечку в мундире и черный хлеб. Спор у вас еще был.
- Да, - вздохнул художник. - Он тогда солдата писать хотел. На фронт съездил, а потом все эскизы разорвал. Боялся, таланта не хватит. Это ему, который Ивана Грозного написал, таланта не хватит! Вот и говорил:
"Русский талант - это вдвойне муки и мужество, оттого что, как бы ни хвалили другие, себе не умеет врать".
- Что ж, Павел Алексеевич, - заметил официант, - всякий нож мякоть режет, а не всякий кость берет.
- Это насчет кого?
- О людях...
Официант раскупорил бутылку и, точно любуясь шипучей, искрящейся струей, медленно наполнял вином запотевшие от холода фужеры.
- Так что мы закажем? - повторил Невзоров.
- Картошку и черный хлеб, - ответила Марго.
- С шампанским? - засмеялся Невзоров.
- Гастрономия любит парадокс, - заметил серьезно, без улыбки, официант.
- А мы парадоксов не любим, - усмехнулся какимто своим мыслям художник и поднял рюмку: - Ваше здоровье!
Допив свою водку, он сказал:
- Ты, Михеич, как?
- Как условились, Павел Алексеич. Войско-то где наше собирается?
- Ополчение, Михеич... Как в смутные годы на Руси при князе Пожарском. Для настоящего войска мы с тобой не годны. А записывают у Петровских ворот.
Тот кивнул и вопросительно глянул на Невзорова.
Невзоров стал заказывать икру, осетрину, фрукты, шоколад.
- Ну и картошку в мундире с черным хлебом, - прибавил он, улыбнувшись.
Официант побежал выполнять заказ, а художник встал.