Часы шли, идзакая гудела, но Кобаяси не торопился. Он ел темпуру, хвалил вкус, шутил о погоде, спрашивал о жизни в Асакусе. Рёта отвечал, не подозревая, что каждый его слово — шаг к ловушке. Кобаяси не упоминал Кейту, не спрашивал о странных поварах или Ли Вэе, но его разум работал, как механизм, отмечая детали: Рёта был один на кухне, смена заканчивалась поздно, выход — через чёрный ход в переулок. Идеально.
Когда часы пробили полночь, идзакая начала пустеть. Последние посетители допивали саке, хозяйка считала выручку. Кобаяси допил свой стакан, оставил щедрые чаевые и встал, дёрнув поводок. Кай поднялся, его рычание стало глубже.
— Спасибо, Рёта, — сказал Кобаяси, его улыбка была всё ещё тёплой. — Было приятно. Увидимся.
Рёта кивнул, его лицо было усталым, но довольным.
— Заходите ещё, — сказал он, возвращаясь за занавеску.
Кобаяси вышел под дождь, громилы ждали у входа, Рю семенил следом. Он кивнул им, указав на переулок за идзакаей, где чёрный ход выходил в узкую улочку, заваленную мусорными баками. Дождь заглушал звуки, фонари едва светили, и тени были густыми, как чернила. Кобаяси занял позицию у стены, Кай припал к земле, его глаза сверкали. Громилы встали по краям переулка, их фигуры сливались с темнотой. Рю, дрожа от холода, держал телефон, готовый доложить.
Минуты тянулись, дождь барабанил по зонту Кобаяси. Наконец, чёрный ход скрипнул, и Рёта вышел, в лёгкой куртке, с рюкзаком на плече. Он поднял капюшон, не замечая теней вокруг. Кобаяси дал знак, и громилы двинулись, их шаги были бесшумными, как у кошек. Рёта дошёл до середины переулка, когда один из громил схватил его за плечо, второй зажал рот, заглушая крик. Рёта дёрнулся, но силы были неравны. Кобаяси подошёл, Кай зарычал, его зубы блеснули в свете фонаря.
— Тихо, — сказал Кобаяси, его голос был холодным, как дождь. — Не дёргайся, и останешься цел.
Рёта замер, его глаза расширились от ужаса, глядя на Кая. Громилы потащили его к чёрному фургону, припаркованному в конце переулка. Дверь распахнулась, и Рёту втолкнули внутрь, его рюкзак упал в лужу. Кобаяси сел на заднее сиденье, Кай запрыгнул следом, положив голову на колени хозяина. Рю захлопнул дверь, двигатель взревел, и фургон тронулся, растворяясь в ночи Асакусы. Кобаяси смотрел на Рёту, чьё лицо было белым, как бумага, и его губы изогнулись в лёгкой, зловещей улыбке. Кейта был близко, и этот повар знал больше, чем сказал. Вопрос был лишь в том, как быстро он заговорит.
Ссора с Наоми оставила во мне дыру, как будто кто-то вырвал кусок из груди. Её слова — «ты не в порядке», «это одержимость» — жгли, как угли, и я не мог усидеть в офисе «Спрута», где стеклянные стены и гул кондиционеров только усиливали пустоту. Нож, вонзившийся в панель, фрукты, разрезанные в попытке повторить баланс Юто, — всё это было доказательством её правоты, и это бесило меня ещё больше. Я не сумасшедший, но её взгляд, полный тревоги и осуждения, говорил обратное. Мне нужно было выбраться, вдохнуть воздух, заглушить мысли, которые орали о Юто, о «Балансе», о том, реален он или нет. Я схватил пальто, не сказав ни слова помощнице, и вышел на улицы Токио.
Дождь закончился, но асфальт всё ещё блестел, отражая неоновые вывески и фонари. Минато гудел: машины, толпы, запахи уличной еды — всё это было слишком ярким, слишком живым. Я шёл без цели, позволяя ногам нести меня туда, куда они хотели. Небоскрёбы сменились узкими улочками, где магазины становились меньше, а вывески — потрёпанными. Я оказался в старом районе, где Токио словно застрял в прошлом: покосившиеся деревянные дома, облупленные стены, ржавые велосипеды у заборов. Здесь пахло сыростью, углём и чем-то кислым, как забытый суп на плите. Уличные фонари мигали, некоторые не горели вовсе, и тени лежали густо, как чернила. Я не знал, как сюда попал, но тишина этого места успокаивала, даже если она была зловещей.
Мои мысли всё ещё крутились вокруг Наоми. Она хотела помочь, но её слова резали, как нож. «Ты гонишься за призраками», — сказала она, и я выгнал её, как будто это могло заглушить правду. Но правда была в том, что Юто Хаяси, реальный или нет, стал частью меня, и я не мог его отпустить.
Боже, кажется Наоми права — я схожу с ума!
Я остановился у потрескавшегося тротуара, глядя на свои руки, всё ещё в лёгкой повязке. Больница, пожар, его голос, его нож — всё было слишком ярким, чтобы быть галлюцинацией. Или я просто не хотел этого признавать?
Вдалеке послышался скрип тормозов. Я поднял взгляд и замер. Автобус, старый, с облупленной краской, остановился на углу, его двери зашипели, выпуская пассажиров.