Я вернулся к сторожу, укрывшемуся от дождя в будочке. Это был старый инвалид войны с нездоровым цветом кожи и глубоко запавшими глазами. Он страшно обрадовался, что кому-то еще нужен и может помочь. Сторож с готовностью рассказал, что на «симке» приехал десять дней назад какой-то пан.
— Он спешил?
— Нет. Заплатил за две недели вперед и сказал, что должен уехать из Щецина на поезде. А за машиной вернется только через две недели.
Это было похоже на почерк Броняка: он стремился на случай обнаружения машины предоставить нам побольше фальшивой информации. Как обычно, позаботился и о свидетеле, который, сам того не ведая, должен был навести нас на ложный след. Сказал сторожу, что уезжает, а сам наверняка остался в Щецине. Если же он заплатил за две недели вперед, значит, он предполагает уехать только через эти полмесяца. Но ведь эти две недели ему нужно где-то пересидеть.
Мои предположения начинали подтверждаться.
Я показал сторожу фотографию Броняка, ту самую, на которой еще в Старогарде нарисовал карандашом усы.
— Это он?
Инвалид долго разглядывал снимок, поворачивая его то так, то эдак.
— Вроде бы он, — ответил наконец, — однако поклясться перед судом я бы не мог. Все-таки время прошло. Помню только, что у него был с собой такой хороший черный портфель, кожаный… Что я должен буду делать, если хозяин придет за «симкой»?
Я знал, что за «симкой» Броняк не придет. Но нужно было предвидеть все — возможное и невозможное. Поэтому я и сказал старику:
— Когда стемнеет, спустите переднее колесо. Если же хозяин придет, постарайтесь его задержать как можно дольше. И не говорите, что о нем спрашивали.
— И тут же сообщить в милицию?
— Позвоните прямо в управление.
— Хорошо, — серьезно сказал сторож. — На меня вы можете положиться.
В стекло мерно бьет осенний дождь, он грохочет в желобах, барабанит по железной крыше. Броняк стоит у окна и смотрит, как отдельные струйки воды сливаются в широкие потоки и сползают по краю оконной рамы.
В окне отражается его изменившееся лицо — аккуратно подстриженные настоящие усы, точно такие, как на фотографии, вклеенной в паспорт Шыдлы, и бачки, доходящие до середины щек. Волосы уже привыкли к новой прическе.
Входит Моника. Она замечает стоящего у окна Броняка и быстрым взглядом окидывает захламленную комнату с кувшином и тазом на мраморной доске старого комода.
— Сделала что-нибудь? — не оборачиваясь, спрашивает Броняк.
— Я делаю все, что ты говоришь, — отвечает Моника. Она снимает мокрый плащ и стряхивает с него воду в углу.
— Меня сейчас поймала хозяйка.
— Чего она хотела?
— Говорит, что ты здесь уже второй день, просила паспорт, чтобы тебя прописать.
Броняк поворачивается к Монике, подозрительно смотрит на нее.
— А ты что?
— Сказала, что сейчас принесу. Но попросила ее не беспокоиться, так как мы вечером собрались уезжать. Тогда хозяйка спросила, заплатим ли мы за сегодняшний ночлег. У нее сутки начинаются с восьми утра. Может дашь ей хорошие чаевые?
— Человек, который дает хорошие чаевые, всегда обращает на себя внимание. Заплатишь ей за ночлег, но сдачу получишь всю до гроша. Номер достала?
— Да, но только в «Континентале», хоть ты этого и не хотел. В «Грифе» нет мест.
— А та гостиница, у Портовых Ворот?
— «Поморская». Я там никого не знаю, да она и небезопасна. Пришлось брать в «Континентале». Ты же не будешь второй раз ночевать в комнате для приезжих вместе с голытьбой. Это наша последняя ночь перед твоим отъездом.
— Ладно, — соглашается Броняк. — Пусть будет «Континенталь».
Он подходит к зеркалу, всматривается в свое отражение.
— Думаю, в «Континентале» меня уже не узнают.
— Конечно не узнают, ты страшно изменился, только без этих баков тебе лучше… Том, — Моника подходит к Броняку вплотную, — ты мной доволен, правда?
— Об этом я тебе скажу завтра, в семь утра, когда мы отсюда выберемся… Ты давно не была в Щецине?
— Я часто сюда приезжаю. Меня здесь уже немного знают. Но милиция ко мне ни разу не цеплялась.
— У тебя со мной было много хлопот, но это последняя ночь. Тринадцатая, да?
— Да. Не боишься? Это плохое число.
— Я боюсь только легавых и длинного бабьего языка.
Моника ложится на железную койку. Скрипят пружины продавленного матраса.
— Тебе нечего бояться. Слышишь, Том? Похоже, что тебя никто не ищет. В газетах ничего не было. Самое худшее уже позади. Ты доволен?
— Скажу завтра, в семь утра, — повторяет Броняк. Он все еще стоит перед зеркалом и рассматривает свое ставшее неузнаваемым лицо.