Камель вкатил во двор возле своего заброшенного гаража большой металлический мусорный бак. Двор был зажат между высокими глухими стенами задних фасадов соседних домов и совершенно пуст. Через некоторое время Камель вернулся с пластиковым мешком, перекинул его содержимое в бак, залил бензином и поджег. В небо сразу поднялись клубы черного жирного дыма. Чтобы его вчерашняя одежда хорошо горела, он пошуровал в баке куском арматуры.
Продолжая следить за огнем, он вставил в мобильный телефон микросхему, которую утром ему передал Фарез. Кроме того, он получил от сообщника последние устные инструкции, поступившие через Неззу от предыдущего звена. Harjih, если читать наоборот. Hijrah, хиджра. Событие произойдет в две тысячи втором году, то есть в тысяча четыреста двадцать третьем по мусульманскому календарю. Включенный телефон потребовал ввести ПИН-код. Ксентини набрал 3241. Спустя несколько секунд раздался сигнал, сообщивший, что пришла эсэмэска, 23.12.01 10:14 «Зеленый» — Арно 196-33.
Зеленый. Операция подтверждена во второй и последний раз.
Камель вздохнул. Он и сам не знал, с облегчением или разочарованием. Дальше ему давались указания относительно того, где и когда он должен взять то, чего ему недостает. Он бросил взгляд на бочку: одежда почти догорела. Но он хотел быть совершенно уверенным, сходил за деревяшками для растопки и подкинул в огонь. Новое орошение бензином: огонь разгорелся еще лучше. Ксентини вынул микросхему, разломал ее надвое и вместе с телефоном бросил в костер. Затем еще немного пошуровал импровизированной кочергой и ушел. У него еще много работы.
Амель проснулась поздно. Она находилась не то чтобы в совершенно незнакомой, но все же в не слишком привычной комнате, и ей понадобилось какое-то время, чтобы вспомнить цвет обоев и мебели своей детской. Она у родителей. Вместе с осознанием этого факта в ее памяти всплыли детали вчерашнего дня. Очередная, энная размолвка с Сильвеном. На этот раз вызванная совершенным каждым из них открытием: она по-прежнему принимает противозачаточные средства, а он просматривает ее электронную почту. Оба разозлились, стали кричать, и молодая женщина наконец нашла в себе силы довести до завершения план, изложенный матери две недели назад: оставить мужа. Крики и слезы, вновь ненадолго затеплившаяся нежность ничего не изменили: около полуночи она оказалась в такси по дороге в Ле-Плесси-Тревиз, к дому умирающих от тревоги родителей.
Мысль об этом заранее продуманном уходе вызвала в ней угрызения совести. Амель сомневалась: теплые воспоминания не желали полностью уступить место горечи последних месяцев. Бывали и очень светлые моменты, и сложные, не зависящие от них обстоятельства, и ошибки с обеих сторон. Но она с облегчением понимала, что больше не надо лгать ни мужу, ни самой себе. Не надо отступать со своих позиций. Пока эти мысли укладывались у нее в голове, она схватила мобильник и включила его. Он пикнул раз десять, показав три голосовых сообщения: Сильвен, Сильвен и… снова Сильвен. С каждым разом его голос становился все более осипшим. В ее ушах звучала его печаль. В последнем сообщении он плакал. Он любит ее. Он на все готов. Он не хочет потерять ее. Она ему нужна.
Амель с трудом удержалась, чтобы не расплакаться. Она уничтожила послания мужа, долгим взглядом посмотрела на телефон, рассердилась на себя, что думает о том, другом, как раз сейчас не дающем о себе знать. Никаких писем, никаких звонков. И набрала номер Сервье. Амель знала его наизусть: за последние две недели она неоднократно пыталась ему дозвониться. И никогда не говорила после короткого сигнала. Сработал автоответчик. Тишина.
— Я от него ушла. — Она разъединилась.
Карим томился на заброшенной ферме в какой-то глухомани, а воображение рисовало ему картины последних часов операции. В первую ночь он просто спал, на сей раз спокойно, ощущая удобство внушающей доверие обстановки. Жестокость содеянного им потревожила его сон только вчера, в комплекте с чувством вины — его миссия провалилась — и угрызениями совести. Убивать ему было не впервой, но прежде все происходило на театре военных действий и действовал он против вооруженных солдат. Как бы Феннек ни уговаривал себя, что континентальная Европа находится в рамках некой военной спецоперации, это нисколько не притупляло чувств, испытываемых им с тех пор, как он лишил жизни трех человек. Даже если, когда они пришли за ним, ими, возможно, двигали не самые дружеские чувства.
Карим вспоминал, какое лицо было у Мохаммеда в тот момент, когда его настигли пули. Он будто бы снова видел недоумение в его взгляде, но не только. Было что-то еще. И единственное слово, пришедшее Кариму на ум, чтобы назвать это что-то, было «освобождение». Как будто смерть позволила исламисту покинуть мир, картина которого, по всей видимости, его больше не прельщала и меркла перед упованием имама на лучшую загробную жизнь. Это знание не слишком помогало Феннеку, а лишь усиливало его тревогу.