— Документы, — велели те, и Буров сразу же заулыбался, с великой радостью закивал, мастерски изображая доброго, преданного делу Ленина и партии идиота.
— Ну, слава труду, вот и родные органы. Приветствую, аплодирую и вверяюсь, потому как одобряю. А документов нет, вот только что умыкнули. Все, все — и паспорт, и партбилет, и командировочное предписание. А также полушерстяную пару из ткани «Ударник», нейлоновую блузу и галстук в горошек. И еще сорок восемь рублей и двадцать восемь копеек, выданные мне вчера под отчет бухгалтерией нашего краснознаменного совхоза «Ленин с нами». Это же, товарищи, не баня, а бандитское гнездо, вертеп разврата, буржуазно идеологический омут! — Буров оглянулся, перешел на шепот, яростно вздохнул, глядя в чекистские глаза: — Товарищи, дорогие мои товарищи, это же рассадник контрреволюции в чистом виде. Как же я теперь буду платить мои партийные взносы, а?
Валять он дурака валял, а на душе на самом деле было нерадостно. Вот как установят товарищи, что не придурок он из орденоносного совхоза, а капитан спецназа Вася Буров, по идее находящийся сейчас где-то в Гондурасе, вот будет весело так уж весело. Жуткая потеха, на всю оставшуюся жизнь…
— Ладно, разберемся, становись в строй. В автобусе, чай, не замерзнешь. Да и ехать недалеко, — пожалели Бурова товарищи и громким командирским голосом поставили последний штрих: — Всем в колонне по одному выходить на улицу и грузиться в транспортное средство. Шаг влево, шаг вправо…
Ладно, в колонну по одному, благоухая мылом и пивом, двинули грузиться в автобус. Причем не строгим мужским коллективом — в приятной дамской компании: со стороны женского отделения бани вели колонной представительниц прекрасного пола. Каких-то встрепанных, нечесаных, в без любви надетых кофточках и платьицах. Многие дрожали, словно на морозе, терли глаза и пускали слезу. Слышались вздохи, всхлипывания, приглушенный шепот и стук каблучков. В общем и целом настроение было не очень, с легким паром, называется, черт его бы драл…
На улице оптимизма не прибавилось. И в прямом, и в переносном смысле атмосфера там была грозовой. В воздухе, тяжелом, словно в бане, не чувствовалось ни ветерка, парило немилосердно, как пить дать, собиралась гроза. А у входа в ту самую баню смердели автобусы — уж лучше не задумываться, какого маршрута, — стояли люди со стальными глазами, толпилась, правда чуть поодаль, любопытствующая общественность. Пахнущая не мылом и шампунем — потом, зато свободная и не построенная в колонну. Впрочем, это еще как посмотреть…
В общем, ехать по жаре на расправу Бурову не захотелось. А потому в транссредство он грузиться не стал — брякнул одного товарища мордой на асфальт, от души коленом в пах угостил другого да и рванул, не долго думая, через дорогу во двор — дай-то бог, чтобы двор этот оказался проходным. Чертом бросился в подворотню, вихрем занырнул под арку и с головой закутался в мрачную изнанку города — вонь, грязь, мусор, невывезенные баки, облупившиеся стены. А за стеной уже шумели страшно, топали ногами, кричали грозно, гневно, очень даже на повышенных тонах. Не понравилось, значит, рожей-то об асфальт…
«Ну что ж вы так орете-то, ребята? Вас ведь пока не режут». Буров пробежал мимо каких-то ящиков, завернул за угол, наддал, пролетел под приземистой аркой и внезапно выругался, встал, увидев чугунные, хитрого литья ворота. Крепко запертые.
Грязный извилистый аппендикс двора оказался еще и конкретно слепым. Бежать дальше было некуда. Так… На Востоке говорят: шакал, загнанный в угол, становится тигром. А кем же тогда становится тигр, да еще не простой — саблезубый?
«Ладно, ребята, сами напросились. Такая уж ваша судьба», — усмехнулся Буров, сплюнул, «отдал якоря»[250] и принялся ждать. А когда появились преследователи — трое разъяренных, тяжело дышащих людей, — он издал ужасный крик и метнулся им навстречу, только это был уже не человек — красный саблезубый тигр с кинжальными, исполинскими клыками. Чмокнула насилуемая плоть, захрустели кости, рухнули безвольные тела. Одно, второе, третье, практически синхронно. И наступила тишина. Дом по-философски молчал, хранил невозмутимое спокойствие, зашторенные окна с угрюмых стен смотрели с откровенным равнодушием. Мало, что ли, морды людям били во дворе? Правда, вот чтобы так…
«Ни хрена не могут. Ну и ну. А если завтра война? А если завтра в поход?» — с горечью подумал Буров, укоризненно вздохнул, однако долго о судьбе отечества скорбеть не стал — молнией, на автопилоте забурился в подъезд. Игнорируя вонь, темноту и осклизлые ступени, полетел вверх по выщербленной, помнящей еще и времена Петровы лестнице. А что, экипирован на славу, в кедах, плевать, что белых, очень даже удобно. Вперед, вперед, вперед. Запах кошек — это ничто по сравнению со смрадом параши. Вперед…
Шлепал кедами он по спинам ступеней не зря — лестница скоро вывела его на площадку, на самый верх, к двери на чердак. Замок на ней висел добрый, в смазке, с массивной дужкой, а вот петли подкачали — держались на соплях, вернее, на каких-то ржавых, доверия не внушающих болтах. Лет, наверное, сто с гаком держались…
«Опаньки», — потрогал Буров дверь и долго думать не стал — резко, мощно, по всей науке приложился к ней ногой. Боковым проникающим — со всего реверса таза, выпрямляя в одну линию голень, бедро и плечо. С грохотом вломился внутрь, глянул и страшно обрадовался — сушившемуся на чердаке белью. Собственно белью — вместе с наволочками, простынями, полотенцами и покрывалами на веревках висели и предметы гардероба. Буров, особо не мудрствуя, выбрал синий тренировочный костюм. Ну, во-первых, размерчик самое то, а во-вторых, к кедам хорошо. Опять-таки не шерсть какая-то — трикотаж х/б, сохнет быстро, а главное, не мешает бегу, не стесняет свободу движений. Сейчас все зависит от качества маневра. Да уж, еще как — шмелем Буров кинулся к слуховому окну, проворно, по-змеиному выбрался на крышу и в темпе заскользил, зашлепал кедами по жаркой, словно печь, но уже остывающей кровле. Погода, переменившись, способствовала бегу — светило убралось, ветер дул в спину, в воздухе не чувствовалось и намека на расслабуху. Только свежесть, турбулентность и приближение стихии. Той, от которой лучше держаться подальше.
Буров пересек крышу, прыгнул на соседний дом, глянул на часы и непроизвольно замедлился: «Так, рандеву, похоже, отменяется. Вот педерасты!..» Откорректировал план и побежал в сторону от Медного всадника. Кого он материл с таким искусством, было ясно и без уточнения…
А стихия все свирепела — ветер превратился в шквал, небо стало сизым, воробьи спикировали на вынужденную посадку и кричали хором, куда там буревестнику: «Буря, скоро грянет буря!» И вот блеснуло знатно, аж до горизонта, громыхнуло так, что задрожала земля, и ударил дождь как из ведра, ливень, водопад, стена, заоблачная Ниагара. Хвала Аллаху, что по-летнему теплая, боже упаси, чтоб не радиоактивная и не кислотная…
— Давай, давай, — возрадовался Буров, перешел на шаг и ловко перебрался на следующую крышу. — Люблю грозу в начале мая. И в конце июля люблю…
Он насквозь промок, с трудом держал баланс,[251] однако рад был низкой облачности до чертиков — она ведь играет на руку ему, не этим педерастам с Литейного. Которые и в ясную-то погоду ничего, кроме своих шор, не видят… Это очень хорошо, это очень славно, что кто-то там, на небесах, крупно обоссался. Вперед, вперед, пока он не иссяк. Так что озаряемый молниями и омываемый ливнями мчался себе Буров по петербургским крышам. Не мартовским котом — красным смилодоном. Промокшим, страшным, готовым дорого продать свою жизнь. Бесчинствовал ветер, струились потоки, скользили кеды по железному катку…
250
Термин прикладной психотехники, обозначающий комплекс действий, которые способствуют изменению состояния сознания.