— Скажи, это все из-за тебя? — шепотом спросили Бурова, мягко разорвали объятия и указали на подъехавшую «Волгу», на транспорт неотложной помощи, в которую грузили тело. — Меня зовут Лена. А кто ты?
Вот ведь, умненькая девочка, и наблюдательная притом. Как ни была занята, а связала причину со следствием. Право же, вот редкое сочетание — и красавица, и умница. Да еще с бюстом…
— Разрешите представиться: Василий Гаврилович Буров, израильский шпион. — Буров усмехался, сделал полупоклон и, неожиданно вновь почувствовав себя Васькой-капитаном, взял свою новую знакомую за руку. — Давай пойдем отсюда куда подальше. А то заберут нас с тобой на пару и всех собак навесят, какие есть. И начнут вот с кого, — и Буров подмигнул поганцу пуделю, впрочем, не такому уж и поганцу. Не будь его, не было бы ни Лены, ни… всего того, что еще, дай-то бог, может быть…
— Ну что, пошли, шпион, ко мне. — Лена хмыкнула, руки не отняла и, когда уже перешли через дорогу, неожиданно рассмеялась: — Что-то хреново вас там, в Израиле, готовят. Целоваться ты совершенно не умеешь. А еще говорят, у вас там обрезание…
— Ага, такое, что ты можешь полностью положиться на мою добропорядочность, — в тон ей ответил Буров, улыбнулся про себя и воровато посмотрел на ее бюст.
«Пятый номер? Нет, четвертый. Нет, пятый. Хорошо бы проверить…»
Шли недолго. Жила Лена в большом старом доме неподалеку от Фонтанки — выцветший фасад, некрашеные рамы, тусклая лампочка над входом в подъезд. Во дворе — кустики сирени, тщательно пронумерованные гаражи, древний, щелястый, доживающий свой век, донельзя загаженный сарай-дровенник. Тоска. Квартирка, расположенная на пятом этаже, также к оптимизму не располагала — длинный коридор, бесчисленные двери, запах кухни, времени, запущенных удобств.
— А вот и моя келья. — Лена клацнула замком, распахнула дверь, щелкнула, пошарив по обоям, выключателем. — Заходи, осваивайся, а я пойду сдам зверя на руки хозяину.
И она направилась с пуделем вдоль по коридору; после нее остался запах свежести, женщины, каких-то дивных, будоражащих мысли цветов…
Ладно, Буров вошел, начал осматриваться. В комнате все было чисто, опрятно и без излишеств — кресло-диван в углу, ящик телевизора у окна, ваза с буровским букетом на столе. Радовали глаз макулатурные тома, щербато чернело пианино, по радио занудно солировали про Карелию, которая будет долго сниться. Обстановка как обстановка — типовой комплект труженицы общества развитого социализма, хвала аллаху, труженицы с фантазией, хорошим вкусом и приличной зарплатой. Зато на подоконнике, на стенах, на свежайшей скатерти имело место быть нечто оригинальное — листы с эскизами, набросками, акварелями, рисунки темперой, гуашью, маслом. Вздыбленные кони Клодта, ржавый купол Исаакия, тонко улыбающиеся сфинксы из Фив. Те самые, к которым нужно в понедельник к 14.00 как штык…
«А ведь и впрямь умница и красавица. Здорово чувствует цвет», — искренне восхитился Буров, в общем-то к живописи равнодушный, кашлянув, подошел к столу, взял кубик Рубика[272] и не удержался — принялся вертеть его, крутить, хорошо еще не пробовать на зуб. Только без толку, то есть безрезультатно. Не удивительно — столько лет прошло, Васьки-капитана уже нет, остался там, в далеком прошлом…
— О, никак израильские шпионы хотят похитить тайну Рубика? — мощно толкнув дверь, вошла Лена, в руке она держала чайник. — Можешь не стараться, в прошлом номере «Науки и жизни» дали полный алгоритм его сборки. Ну что, будем чай пить? Мацы-то, уж извини, сегодня не завезли, да и ливерная колбаса уж явно не кошерная. — Она подмигнула и принялась вытаскивать из холодильника масло, сыр, сгущенку, початую банку шпротов. — Если очень хочется есть, могу пельменей.
— Спасибо на добром слове, — отказался Буров и потянул из сумочки надкушенную колбасу, пожеванные сосиски, измочаленных цыплят. — Уж не побрезгуйте, душа-девица…
— Ну, вообще-то, я была замужем. — Лена вздохнула, сделала гримаску и быстренько пустила буровскую колбасу в дело, на бутерброды. — К тому же протезист-стоматолог по специальности. Так что этим нас не испугать, — и она покосилась на цыплят, посиневших, зачуханных, по рубль десять за кэгэ. Действительно очень страшных.
— А я-то решил, что ты служишь музам, — сдержанно удивился Буров и посмотрел на Медного, запечатленного в гуаши, всадника. — Вон как здорово, сразу чувствуется профессионализм. Да и вообще, — он улыбнулся и перевел глаза на Лену, — чувствуется натура тонкая, артистичная…
— Смотри-ка ты, израильский шпион, а как лопочет-то по-нашему, — умилилась Лена, поднялась и вытащила из шкафчика бутылку. — Открывай, маршальский.[273] Выпьем за безбрежное счастье…
«Как дама скажет», — согласился Буров и принялся без энтузиазма откупоривать коньяк — пить ему что-то совершенно не хотелось. Тем не менее налил, приосанился, блеснул красноречием:
— За тебя! За ум и красоту.
— Спасибо, гражданин израильский шпион, уважил. — Лена без церемоний выпила, взялась за колбасу. — Только слышится мне в вашем голосе сарказм. Признайся, Вася, ты ведь в глубине души меня безнравственной считаешь. Дешевкой, кидающейся на любого мужика. В том-то и дело, Васечка, что не на любого. — Она вздохнула, и на лицо ее набежала тень. — Ты был когда-нибудь в Ивановской губернии, столице нашего текстиля? Не видел парки Судогды и Шуи, где на скамейках прозябают одинокие, согласные на все аборигенши? Те самые, на которых по статистике — нет, не девять ребят — один, да и тот пьяный, грязный и поганый. К любой можно подойти и сделать приглашение: «Посопим?» И ни одна не откажется — сопят тут же, в кустах, с превеликим удовольствием. А что делать? Если идет по фабрике баба с фонарем — ей не сочувствуют, ей завидуют. Как же, при мужике. И видать, любит, раз в глаз дает. Так вот, я, Васечка, — Лена вдруг рассмеялась, резко замолчала и принялась разливать коньяк, — родом из этих мест… А здесь, в Питере, оно, конечно, мужиков хватает, да только все они какие-то серые, аморфные, похожие на амеб. Безликие, безвольные, не способные на поступок. Все мужское из них вытравлено, выбито, предел мечтаний — устроиться потеплей. Неважно, что в дерьме, главное, в парном. А ты, Васечка, не такой, другой породы. Настоящий. Плевать, что обрезан, израильский шпион и совершенно не умеешь целоваться. Ну, будем. Нет-нет, давай на брудершафт, надо же все-таки повышать твою квалификацию…
Как дама скажет — выпили, поцеловались, и Лена, сразу повеселев, направилась к телевизору.
— Ну-с, чем порадуют? Будем мы, черт возьми, культурно отдыхать?
Однако телевизионное вещание как-то не радовало — третья программа не работала, по второй наяривали чувствительный дивертисмент, а первая провоцировала мысли о Барсике, ибо речь в передаче шла конкретно о собаках. Вернее, о бдительном и недремлющем оке первого секретаря обкома партии товарища Григория Васильевича Романова, который разглядел-таки главную причину дефицита мяса. Корень зла, оказывается, был в собаках. Ведь, по сути дела, все совершенно просто — прикинуть поголовье этих хвостатых паразитов, умножить на дневной рацион — и вот она, полная ясность. Вот откуда рыбные четверги,[274] борщи из тушенки в рабочих столовых и бесконечные очереди за суповыми наборами. Вот где собака-то зарыта. Та самая, которая сожрала у пролетариата мясо. А значит, она не домашнее животное, а злобный, контрреволюционно тявкающий классово-идейный враг. И значит, пощады не будет. Будет травля на государственном уровне, гневное обличение в прессе, негодование народных масс, введение налогов, запреты на выгул и ликвидация площадок для оного. А еще — спецмеры по линии ГО, от коих враги народа слепнут, теряют нюх и отправляются прямой дорожкой на живодерню. Вот так, и никаких полумер — собакам собачья смерть. Наш пролетариат в колыбели своей революции должен быть сыт.
272
Если кто не знает, милая головоломка в виде многоцветного куба. Ее изобретатель, венгерский архитектор Рубик, заработал на ней миллионы.
273
Коньяк был пятизвездочный. Столько же звезд было на широкой груди Генерального секретаря, маршала Советского Союза Л. И. Брежнева.
274
Для тех, кто не застал: четверг в стране, идущей к коммунизму, был повсеместно днем постным, рыбным, радующим блюдами из хека, нототени, простипомы и бельдюги.