яина, да и вообще мало чем друг от друга отличаются. И Норма со слезами благодарности на глазах, чувствуя, как першит в пересохшем от жажды горле, пообещала, что так все и сделает и что подождет его, а Луисми тогда отправился добывать деньги, а она осталась на лавочке, сжав губы, сложив руки на коленях, а глаза полузакрыв, словно молилась, хотя на самом деле старалась не слушать внутренний голос, назойливо твердивший, что только полная дура поверит человеку, которого прежде знать не знала, в глаза не видела, который наверняка захочет попользоваться ею, улестить лживыми посулами и красивыми словами, потому что все они козлы, разве нет? Много, мать их так, чего обещают, да ничего не выполняют. Однако Луисми выполнил, он доказал, что внутренний голос ошибся, Луисми вернулся, хоть и через два часа, когда в парке было уже темно и никого не осталось, кроме курильщиков марихуаны кое-где на лавочках, вернулся, показал раздобытые деньги и повел Норму сначала в закусочную напротив, а потом, взявшись за руки – по кривым улочкам этого города, пыльным и безмолвным улочкам, которые патрулировались нарядами бродячих собак, взиравших на парочку недоверчиво. Луисми и Норма прошли огромный манговый сад, где на ветвях густо висели еще зеленые плоды, а потом – висячий мост через реку, сейчас, в наступившей темноте уже невидимую, и вступили на грунтовую дорогу, уходившую в глубь шелестящих под ветром лугов. Тьма к этому времени сгустилась настолько, что Норма не видела даже, куда ставит ногу, и непонятно было, как Луисми различает что-нибудь в этом мраке; дорога шла то вверх, то вниз, делалась то шире, то уже, и, казалось, вот оборвется, и оба они кувырком полетят на дно глубокого оврага, а потому Норма крепко сжимала руку Луисми и через каждые несколько метров просила идти помедленней, а тот, когда ступили на скотопригон, гудевший от насекомых, обнял ее за плечи и принялся что-то негромко напевать. Голос у него был приятный, вполне уже мужской, хоть во всем прочем выглядел он еще совсем мальчишкой, и от песенки его, звучавшей в этой отвратительной тьме, готовой, кажется, вот-вот поглотить их, успокаивались натянутые нервы Нормы, и легче становилось ее израненным, покрытым волдырями ногам, и прояснялось в голове, где все путалось и мешалось и прежний голос твердил без умолку, что надо от спутника отделаться, вернуться на трассу, прийти в Пуэрто и с крутого скалистого берега прыгнуть в воду, разбиться вдребезги и покончить со всем этим. И вот, хоть и очень не скоро, дорога, с обеих сторон окаймленная буйными зарослями сорной травы, наконец уперлась во что-то вроде поселка, где не было ни улиц, ни скверов, ни церквей, ничего, кроме кучки домов в печальном свете фонарей. Через низину дошли до небольшого кирпичного дома, где над крыльцом лила скудный свет голая лампочка. Но Луисми вместо того, чтобы постучать в дверь или просто войти, повел девушку куда-то в глубь участка, к деревянной лачужке, которую, как он похвастал, построил своими руками, и усталой сверх меры Норме это убежище показалось райским местом, и она, не дожидаясь приглашения, тут же растянулась на матрасе и шепотом начала свою историю, не всю, конечно, а то лишь, что не так стыдно было рассказать, а он, притулившись рядом, слушал и ни разу не попытался прикоснуться к ней – разве что к руке или к щеке – и не приказал лечь на спину и ноги раздвинуть или стать на колени и отсосать, не в пример Пепе, который просил этого всякий раз, как они оказывались в постели. Возьми-ка в рот, говорил он, теперь пососи яички, сильней, сильней, девочка, глубже бери, глубже, вот так, никогда не затошнит, если тебе это нравится, а тебе ведь нравится, а Норме это нисколечко не нравилось, но он повторял это на все лады, и она ни разу ему не возразила. Потому что поначалу он и вправду ей нравился, поначалу она даже считала его красавчиком, поначалу она даже обрадовалась, когда мать привела его в дом, сказала, вот – теперь с ними будет жить, будет отчимом Норме и ее братьям, и поначалу дела пошли лучше, и мелкота вела себя потише, и мать перестала кричать, что хочет помереть, потому что никому не нужна, перестала и сама запираться в сортире, и их запирать в доме по ночам, как раньше, когда уходила и где-то напивалась. Норма не готова была рассказывать Луисми о Пепе, ей даже и думать о нем не хотелось, потому что узнал бы Луисми, что с ней на самом деле случилось, понял бы, какая же она мерзкая тварь, и помогать ей больше не стал, и выгнал бы ее вон, назад, во тьму, а потому всего лишь пожаловалась, что Сьюдад-де-Вилья – уродский, холодный и печальный город, и люди там живут под стать ему – мать, муж ее и выводок надоедливых братьев, от которых никому в доме жизни нет, а мать из-за них пилит ее. Сплела даже историю о том, что у нее и возлюбленный есть – паренек из той же школы, только на два года старше, очень красивый паренек, длинноволосый, в рваных джинсах, но семейство его против было и во что бы то ни стало хотело их разлучить: несла, словом, что в голову взбредет, лишь бы только не признаваться Луисми, что на самом деле единственный мужчина, с которым она поцеловалась, был Пепе, ее отчим, материн муж, ей тогда было двенадцать, а ему – двадцать девять: укрывшись одним одеялом, они смотрели кино какое-то по телевизору, и Пепе начал ее подкалывать, что вот, мол, ни с кем еще не целовалась, и Норма тогда так просто шутки ради, ну, дурь нашла, взяла его обеими руками за щеки и поцеловала, что называется, полным ртом, влажно и звучно, обслюнявив Пепе губы и усы, которые он отращивал старательно, но безуспешно, и он отметил это событие громким хохотом и принялся щекотать ее, и на шум сбежались братья. А Пепе любил дразнить ее, подшучивать над ней: положит, бывало, руку ладонью вверх на тот стул, куда она собиралась сесть, и ущипнет, и прикинется, будто это не он, и все это было забавно и весело – вот именно что «было», было поначалу, потому что такое внимание Норме льстило – Пепе непременно усаживался рядом, когда показывали мультфильмы, и обнимал ее за плечи, и поглаживал по спине, по волосам, но только когда мать была на своей фабрике, а братья во дворе играли с другими мальчишками, а когда смотрели телевизор, всегда укрывался одеялом, чтоб не видно было, что выделывают под ним его руки, как скользят его пальцы по коже Нормы, по всем изгибам ее тела, даруя ласку, которую никогда прежде не получала она ни от кого – даже от матери, даже в хорошие времена, когда они были на свете только вдвоем, без никого больше, и Норме не надо было ни у кого оспаривать ее внимание и нежность. Щекотка, от которой на самом деле становится не щекотно, а как-то совсем иначе, нежности, от которых бросает в дрожь, и где-то внутри становится влажно и липко – и Норма, стыдясь вздохов, которые непроизвольно вырывались у нее из груди, стонов, которые она пыталась скрыть, заглушить чем-нибудь, подавить, боясь, как бы, не дай бог, братья не услышали, мать не проведала, а Пепе – а он в такие минуты словно бы разъярялся на нее, дышал тяжело и хрипло, а глаза у него закатывались – не отпустил ее, не перестал делать то, что он делал, осознав, как ей это нравится, неотрывно пялилась в телеэкран и в смешных местах улыбалась, и делала вид, будто ничего такого не чувствует, будто ласки Пепе ей безразличны – и так шло, пока ему не надоедало, или пока он не уставал, и тогда поднимался с дивана, запирался в уборной, а когда возвращался, совал ладонь Норме под самый нос, заставляя ее вдыхать неприятный запашок мочи, а Норма тогда хохотала, потому что все опять становилось смешно и забавно, и Пепе всего лишь пошучивал с ней, и Пепе всего лишь старался приласкать ее, показать, что относится к ней нежнее, чем к остальным детям, и даже к Пепито, родившемуся несколько месяцев назад. А по ночам, когда весь дом вроде бы засыпал, Норма навостряла уши, старалась разобрать, о чем говорят Пепе с матерью – особенно когда речь заходила о ней, о том, как мать беспокоится, что больно уж быстро она входит в пору и расцветает, а в последнее время странная какая-то стала, на себя непохожая, и как же ее бесит, что Пепе чересчур внимателен к падчерице, а он в ответ просил чушь не молоть, а понять, что единственная его цель – дать бедной девочке то, чем она обделена, потому что она отцовской ласки никогда не знавала, так что вполне понятно, что она малость сбита с толку этой его искренней и совершенно невинной нежностью, а если немного увлечена им, ну, слушай, это в порядке вещей, возраст такой, неймется ей, гормоны играют, чувства пробуждаются, она небось навоображала себе уже, что я ее люблю не по-отцовски, она ведь ребенок совсем и не знает, как справиться с томлением со своим, с глупым своим сердечком, что говорить, язык был у этого Пепе хорошо подвешен, не скажешь, что он и начальной школы не окончил, порой казалось, будто изучал право или там журналистику и даже диплом получил, потому что о чем ни спросишь его, он все знал, и употреблял разные мудреные слова, так что ему не составляло труда заболтать мать, слушавшую его с открытым ртом, а утром, прежде чем уйти на работу и оставить на попечение Нормы братьев, которых надо отвести в школу, а потом обед сготовить, заводившую свою привычную песню: Норма, ты уже большая, ты уже не девочка, а вполне взрослая барышня и должна вести себя как положено, выполнять свои обязанности по дому и подавать пример братьям. И смотри мне, если узнаю, что ты прод