помогала ей, как опустел без нее дом; нет, лучше сбежать сейчас, пока она матери еще нужна, лучше умереть, чем потерять ее. Вот поэтому она и сказала Чабеле «да», когда прожила уже три недели в Ла-Матосе, и Луисми начал нежно поглядывать на ее пузо, хоть она пока и не решалась все рассказать ему. Да, с Луисми они только разговаривали. Он просыпался за полдень, когда клетушка превращалась в настоящее адское пекло, и шел на речку умываться, но сначала съедал то, что давала ему Норма, съедал, не привередничая, но и не похваливая, потому что знал – еда куплена на деньги Чабелы. Луисми никогда не давал ей денег – не то что мать, которая перед уходом на фабрику обязательно оставляла ей на расходы; он вообще ничего ей не давал – разве что крышу над головой да иногда, по утрам, и то если она просила – предоставлял ей свой вяловатый член, и Норма, скорей уж в благодарность, чем от желания, усаживалась на Луисми верхом, наклонившись, впивалась поцелуем в его полуоткрытый рот, откуда почти всегда несло пивным перегаром и чужой слюной – его губы хоть и не ускользали от нее, но никогда не тянулись к ней, разве что иногда с нежностью прикасались к ее животу. Кто знает, какие мысли роились в голове Луисми о том, что росло в этом животе; кто знает, не считал ли он будущего ребенка своим, хотя Норма и рассказала ему, как ее обманом соблазнил один парень; кто знает, о чем он думал, когда просыпался в полдень и, всклокоченный, с отвисшей губой, подолгу сидел на матрасе, уставившись в землю, растрескавшуюся под безжалостным солнцем, как будто заслушивался птичьим гомоном в ветвях деревьев – там свили себе гнезда большехвостые граклы и сороки. Вот ведь, думала Норма, разглядывая его, такой страшненький – и такой милый, его так просто любить – и так трудно понять, ухватить. Вот зачем рассказывает он Норме и всем, кто хочет слушать, что работает охранником в магазине, если она ни разу не видела его в форме; если всегда уходит и возвращается в разное время, которое, хоть тресни, никак не совпадает с мало-мальски нормальным рабочим графиком? Денег вечно нет, но всегда от него разит пивом, порою явится в какой-нибудь обновке, а иногда принесет и ей бесполезный гостинчик – увядшую розу в целлофане, картонный расписной веер, замысловатую бумажную корону, какие дарят на праздниках: это все хорошо для дурочки какой-нибудь, но не для жены ведь? Зачем он говорит, что Норма – лучшее, что есть в его жизни, что никогда еще и ни к кому не испытывал чувств таких чистых, таких искренних и таких особенных, если почти не говорит с ней, почти к ней не прикасается, если Норма очень явственно ощущает, что нежность, которую он якобы к ней чувствует, так слаба и мимолетна, что от малейшего ветерка может в любой миг вырваться из рук? Ну, вылитый папаша, такой же придурок, говорила Чабела, угрожающе размахивая вилкой с простывшим уже кусочком еды, но еще большая дура – я, что решилась родить от него. Ну, полная дура была, правда же, полнейшая – Маурилио заболтал меня, очень был речистый, охмурил словесами своими и песнями, будь они неладны, но прежде всего – своей елдой, потому что мне было четырнадцать лет, я только приехала в Вилью, а до тех пор собирала лимоны на ферме, а что получала, все папаша отбирал и либо пропивал все дочиста, либо тратил на петушиные бои, и так шло, покуда я не узнала, что тянут новую магистраль, чтоб связать скважины с Пуэрто, и это будет настоящая золотая жила, работы будет всем навалом, а я, хоть делать ничего не умела, кроме как лимоны собирать, все же подхватилась да приехала, а как увидела – ахнула, потому что дыра оказалась почище нашей Матедепиты, а работу я нашла только в гостинице у доньи Тины, хрычовки старой, жадины, каких поискать. Жалованье у нее, у скупердяйки, каждый раз, понимаешь, каждый раз приходилось чуть не на коленях вымаливать, а она отвечала, что, мол, тебе чаевые дают, да какие там чаевые, если в этой вшивой гостиничке всегда было полтора постояльца. Ох, а себя она, карга старая, считала настоящей сеньорой – со средствами, с понятиями, с воспитанием, такая, знаешь ли, чинная, такая чопорная и благопристойная, не подступись, можно подумать, что свора детишек у нее – от Духа Святого, а гостиничку свою и землю купила не на те деньги, которые выжимала из землекопов и прочих работяг, первыми там обосновавшихся. Корчила из себя святую, тварь черномазая, рядилась под порядочную, а обе дочки у нее вышли такие же потаскухи, как она сама, даже еще и похуже, а про внучек я и не говорю. Те сразу меня невзлюбили, помыкали, как могли, обращались, как с собакой, а уж когда закрутилось у нас с Маурилио, остервенились вконец, и чего только они про меня не наболтали, чтоб у них язык их поганый отсох – и что СПИД у меня, и что я перезаражала и свела в могилу целый полк дальнобойщиков из одной транспортной компании, а ведь это – подлая, бессовестная брехня, и все это – от зависти. А Маурилио никогда меня не защищал от своих сестричек, потому что слизняк и рохля. И я, ей-богу, не знаю, чем я, овца тупоумная, думала, когда решилась оставить его подарочек. Пока не залетела, выходила на трассу, я тебе, котик, как-нибудь покажу карточку, какая я была – все движение замирало, чуть только я ножку показывала, а рванула бы в Столицу, как все мне советовали, меня бы точно взяли на телевидение, для журналов бы снималась, такая была куколка, что ты, глаз не оторвать… Пока не залетела, сколько скажу, столько клиент и платил, что ни пожелаю – сделает, любой каприз выполнит, а спущу блузку, покажу задницу – у покойника на меня встанет. Эх, если бы не дала я тогда маху с этим Маурилио. Сгубила я себя этим. Нет, ты представь, я с него же и денег не брала, он бесплатно мной, дурой, пользовался. Болтали, будто я и на трассу-то пошла, потому что он потребовал, но ты не верь, он и на это был негож совсем – не было в нем, знаешь, жилки этой коммерческой, предприимчивости. Я это дело начала по природной склонности, меня сызмала к блуду тянет. И ты меня поймешь, Кларита, потому что никогда б ты не влипла по глупости своей, не натворила бы таких делов, не зуди у тебя в одном месте, не будь ты прирожденная сучка. Скажешь, еще в детстве золотом не бывало тебе кое-где вроде как щекотно? Не играла с мальчишками в темных углах, не давала себя трогать и тереть под считалочку «ай да попка, ну и ну, стань рачком, а я воткну»? Я вот любила подсматривать на пустырях за парочками, а потом и сама блудила с мальчишками: они меня уводили подальше, в заросли куда-нибудь, я там заголялась, разводила ноги – и со всеми по очереди, и меня всю прямо трясло от переживаний, когда они меня крутили на своих… ну, ты понимаешь, а ведь у нас тогда еще и не росло ничего, представь. Вот из-за этого моего пыла я и залетела – очень уж сладко мне было с молокососом этим, с Маурилио, а с другими – нет, никакого удовольствия мне не было, только с ним одним, да вот беда, Кларита, недолги оказались радости: мы и полгода с ним не прожили, как его сунули в каталажку за убийство одного хмыря из Матакокуйте, осталась я одна и, чтоб с голоду не подохнуть, пошла, что называется, на панель, ну, и чтоб ему туда деньги передавать, ну, и платить, чтоб позволили там же, в тюряге, с ним это самое. Я никогда столько не зарабатывала, как в ту пору, я, знаешь, ужасно тосковала по этому придурку Маурилио, но вместе с тем никогда не была так свободна: никто мне не мешал, ни на кого не надо было время тратить, я работала: кто позовет, с тем и пойду, будь он хоть кривой или горбатый, клиенты-то, знаешь, разные попадались, но заплатишь – помогу, пойду навстречу твоей нужде, уйму твое томление. В общем, сказала я себе так: все мужики одним миром мазаны, всем только одного и нужно, все хотят показать тебе, что у них в штанах, и услышать: вот это да, вот же зверюгу какую ты себе отрастил, помедленней только давай, поосторожней, не повреди мне там, хоть в глубине души и знают, что говорится это все так просто, понимаешь, да? Потому что все они одинаковые. Ну, то есть, конечно, есть различия, да? И надо уметь с ними обращаться, потому что одно дело – когда один парень присовывает тебе, и совсем другое – когда тебя раскладывает целая артель толстых вонючих дальнобойщиков и дрючит тебя без передышки, а ты не знаешь даже, как зовут того, кто сейчас на тебе. И поначалу, конечно, сама понимаешь, самое трудное – это научиться иметь с ним дело, особенно когда пьяные, но потом постепенно ухватываешь суть, приноравливаешься, и даже сама кайфуешь, но самое лучшее, скажу тебе, это когда дурь из башки выветривается, и ты понимаешь – чтобы это ремесло кормило, и кормило неплохо, нужно только, чтоб ляжки были хороши, а еще лучше, чтоб они были не твои, а ты бы пасла целый выводок девиц, таких примерно, какой ты сама поначалу была – ну, с огоньком, понимаешь, нет? – вот тогда начинается настоящий бизнес. И ты себя не расходуешь на разные глупости. Почему, думаешь, я все еще такая аппетитная? Ну, рожа-то, конечно, обвисла и сморщилась, но ты глянь, глянь, какие бедра – не ущипнешь, а на животе – ни растяжечки, как у молоденькой. А потому что я и сейчас сплю с кем хочу и даже могу себе позволить такую роскошь – содержать мужа, а он, ну, ты видела, какой он стал, жизнь его вытрепала и избезделила, но ты не представляешь, что он выделывает языком и губами, и как любит это дело, а я сажусь ему на лицо и не слезаю, пока не кончу раз пять подряд, мастер этот Мунра, ничего не скажешь. Может, потому я до с