оганый отсох – и что СПИД у меня, и что я перезаражала и свела в могилу целый полк дальнобойщиков из одной транспортной компании, а ведь это – подлая, бессовестная брехня, и все это – от зависти. А Маурилио никогда меня не защищал от своих сестричек, потому что слизняк и рохля. И я, ей-богу, не знаю, чем я, овца тупоумная, думала, когда решилась оставить его подарочек. Пока не залетела, выходила на трассу, я тебе, котик, как-нибудь покажу карточку, какая я была – все движение замирало, чуть только я ножку показывала, а рванула бы в Столицу, как все мне советовали, меня бы точно взяли на телевидение, для журналов бы снималась, такая была куколка, что ты, глаз не оторвать… Пока не залетела, сколько скажу, столько клиент и платил, что ни пожелаю – сделает, любой каприз выполнит, а спущу блузку, покажу задницу – у покойника на меня встанет. Эх, если бы не дала я тогда маху с этим Маурилио. Сгубила я себя этим. Нет, ты представь, я с него же и денег не брала, он бесплатно мной, дурой, пользовался. Болтали, будто я и на трассу-то пошла, потому что он потребовал, но ты не верь, он и на это был негож совсем – не было в нем, знаешь, жилки этой коммерческой, предприимчивости. Я это дело начала по природной склонности, меня сызмала к блуду тянет. И ты меня поймешь, Кларита, потому что никогда б ты не влипла по глупости своей, не натворила бы таких делов, не зуди у тебя в одном месте, не будь ты прирожденная сучка. Скажешь, еще в детстве золотом не бывало тебе кое-где вроде как щекотно? Не играла с мальчишками в темных углах, не давала себя трогать и тереть под считалочку «ай да попка, ну и ну, стань рачком, а я воткну»? Я вот любила подсматривать на пустырях за парочками, а потом и сама блудила с мальчишками: они меня уводили подальше, в заросли куда-нибудь, я там заголялась, разводила ноги – и со всеми по очереди, и меня всю прямо трясло от переживаний, когда они меня крутили на своих… ну, ты понимаешь, а ведь у нас тогда еще и не росло ничего, представь. Вот из-за этого моего пыла я и залетела – очень уж сладко мне было с молокососом этим, с Маурилио, а с другими – нет, никакого удовольствия мне не было, только с ним одним, да вот беда, Кларита, недолги оказались радости: мы и полгода с ним не прожили, как его сунули в каталажку за убийство одного хмыря из Матакокуйте, осталась я одна и, чтоб с голоду не подохнуть, пошла, что называется, на панель, ну, и чтоб ему туда деньги передавать, ну, и платить, чтоб позволили там же, в тюряге, с ним это самое. Я никогда столько не зарабатывала, как в ту пору, я, знаешь, ужасно тосковала по этому придурку Маурилио, но вместе с тем никогда не была так свободна: никто мне не мешал, ни на кого не надо было время тратить, я работала: кто позовет, с тем и пойду, будь он хоть кривой или горбатый, клиенты-то, знаешь, разные попадались, но заплатишь – помогу, пойду навстречу твоей нужде, уйму твое томление. В общем, сказала я себе так: все мужики одним миром мазаны, всем только одного и нужно, все хотят показать тебе, что у них в штанах, и услышать: вот это да, вот же зверюгу какую ты себе отрастил, помедленней только давай, поосторожней, не повреди мне там, хоть в глубине души и знают, что говорится это все так просто, понимаешь, да? Потому что все они одинаковые. Ну, то есть, конечно, есть различия, да? И надо уметь с ними обращаться, потому что одно дело – когда один парень присовывает тебе, и совсем другое – когда тебя раскладывает целая артель толстых вонючих дальнобойщиков и дрючит тебя без передышки, а ты не знаешь даже, как зовут того, кто сейчас на тебе. И поначалу, конечно, сама понимаешь, самое трудное – это научиться иметь с ним дело, особенно когда пьяные, но потом постепенно ухватываешь суть, приноравливаешься, и даже сама кайфуешь, но самое лучшее, скажу тебе, это когда дурь из башки выветривается, и ты понимаешь – чтобы это ремесло кормило, и кормило неплохо, нужно только, чтоб ляжки были хороши, а еще лучше, чтоб они были не твои, а ты бы пасла целый выводок девиц, таких примерно, какой ты сама поначалу была – ну, с огоньком, понимаешь, нет? – вот тогда начинается настоящий бизнес. И ты себя не расходуешь на разные глупости. Почему, думаешь, я все еще такая аппетитная? Ну, рожа-то, конечно, обвисла и сморщилась, но ты глянь, глянь, какие бедра – не ущипнешь, а на животе – ни растяжечки, как у молоденькой. А потому что я и сейчас сплю с кем хочу и даже могу себе позволить такую роскошь – содержать мужа, а он, ну, ты видела, какой он стал, жизнь его вытрепала и избезделила, но ты не представляешь, что он выделывает языком и губами, и как любит это дело, а я сажусь ему на лицо и не слезаю, пока не кончу раз пять подряд, мастер этот Мунра, ничего не скажешь. Может, потому я до сих пор не послала его, может, потому и терплю его столько лет, козла колченого. А ты бы видела, какой он был красавчик в молодости, как рассекал на своем мотоцикле, пока его не изуродовали эти псы-дальнобойщики. И Норма глядела на Мунру, который сидел в кресле перед телевизором и ковырял ногтем указательного пальца здоровенную гулю на шее, и Норму передергивало, когда она представляла его голову у себя между ног. Пепе, по крайней мере, был хорош собой, у Пепе, по крайней мере, были такие бицепсы, что лопались рукава рубашек. Пепе каждое утро, едва проснувшись, делал сто приседаний, сто отжиманий, сто упражнений для брюшного пресса и был так силен, что однажды нес ее с горы на руках несколько километров, когда они отправились посмотреть окрестности Сьюдад-де-Валье, а у Нормы, не надевшей тогда носки, совсем одеревенели промокшие ноги. Когда Мунра появился в моей жизни, продолжала Чабела, я уже была, мало сказать, ученая и потому сказала ему, что если хочет жить со мной, пусть себе канатики эти самые перевяжет, хватит мне сюрпризов и детей больше не надо. Сколько я настрадалась с этим мальчишкой, чтоб ему. И не столько даже потому, что роды были тяжелые, а – потом уже, когда он выбрался наконец на свет божий: чувствовала я себя совсем хреново, работать не могла, чуть с голоду тогда не загнулась, потому что, ну вот, представь – Маурилио в тюрьме сидит, я болею, и в кармане у меня – вошь на аркане. Но, знаешь, сейчас вот думаю, что именно тогда я как бы спохватилась, перестала дурью маяться и сказала себе: больше не стану Маурилио навещать в тюрьме и передачки ему носить, пусть мамаша его паскудная содержит и его, и внучка. И мне нелегко это далось, потому что я тогда еще не вполне отошла, понимаешь? Только с ним мне было хорошо, а с клиентами придурялась, вид делала, вот с Маурилио – все было не так, а по-настоящему. Ну, правда, котик, штука у него была чуть не по колено, и я шалела просто – приду, бывало, толкну его на кровать, усядусь, впущу в себя и скачу, как на механическом быке. Но, говорю ж тебе, до того дурная была я в ту пору, что даже не знала – когда женщине так хорошо, нутро у ней раскаляется, и живчики эти, чтоб им, легче в матку проскакивают, да и откудова же мне было знать, в пятнадцать-то лет, а когда хватилась, поздно уж было избавл яться. Потому что я никогда не хотела детей, и твой муж это отлично знает, я ему не раз и не два это говорила, такое всегда надо говорить, чего мученицу-то из себя строить, лучше сказать прямо, без обиняков, во всеуслышание – на кой дьявол они нужны, дети эти, на кой хрен сдались они, захребетники и паразиты, хуже клещей, вцепятся – и всю жизнь сосут из тебя кровь, и никогда «спасибо» не скажут за то, что делаешь для них, как пластаешься для их блага, на какие жертвы идешь. Ты-то сама это знаешь, Кларита, ты своими глазами видела, как твоя мамаша плодила детей, одного за другим, одного за другим, как про́клятая, и все с голодухи плотской, и не спорь, от страсти этой, будь она неладна, ну и по глупости, конечно, потому что верила, что ее козлы ей помогут, но потом придет время – и будешь тужиться, жилы рвать, чтобы выпихнуть дитя на свет, а потом чтоб обиходить его и выпестовать, накормить, обуть-одеть, а где же папаша-то, где он, козел этот? – ищи-свищи его, а заглянет, только когда у него зазудит известно где. Да неужто ты всерьез веришь, что твой Луисми переменится, когда станет отцом твоего ребенка? Ага, как же – держи карман, уж я-то его, слава богу, знаю. Он ведь, конечно, тебе уже начал вкручивать, чтоб ты оставила ребенка, что, мол, будет тебе помогать, что будет хорошим отцом и бог знает что еще, верно ведь? Так вот, слушай меня, котичек, слушай и не обижайся, потому что я своего сына знаю как облупленного: родила я его по недоразумению, невесть зачем, и он такой же прощелыга, как и его отец, и другим не станет, и обещаний своих не сдержит, потому что в голове у него одна только наркота. Наркота и блядство. Он, конечно, твердит тебе, что завязал с этим, клянется и божится, что крепче пива ничего в рот не берет, однако поверь мне – это вопрос времени: скоро опять вернется к своим таблеточкам и начнет шляться по притонам вдоль трассы. Если бы он кокаин нюхал, по крайней мере, был бы живой и активный, но ему нравится ходить таким вот снулым, будто его оглушили, и спать на ходу, и ты знаешь, что я говорю правду, знаешь – потому что ты не дура, Кларита, и не виновата, что какой-то козел тебя обманул и тобой попользовался, но ты должна понять, усвоить накрепко – пащенок этот не переменится никогда, что бы ни говорил, как бы ни клялся. Разве я не знаю, чем он занимается? Неужто ты думаешь, что он вот так – возьмет и бросит свои пидорские штуки и будет спать с тобой п