ко раз видел Брандо, как они целовались в темном уголке патио, как бездомные тайные любовники, прильнув губами к губам, закрыв глаза, и ладони инженера сладострастно, как все еще желанную бабу, гладил Луисми по заднице. Не свисти! – в один голос вскричала вся банда, когда Брандо прибежал, спеша рассказать о только что увиденном: Луисми обжимается с инженером! Ах, Луисми, вон ты кто оказался, кто бы мог подумать! Посмотрим теперь, кто первый ему засадит, расхохотался Боррега, и, чокнувшись пивными бутылками, они принялись предвкушать, как это будет – засадить Луисми, и рассуждать, какое у него очко – тугое или разработанное, и хорошо ли он сосет, а Брандо помалкивал, давая волю воображению, пока чуть не задохнулся от томящего желания, а поскольку в тот вечер никого подходящего рядом не нашлось, и надежды подсмотреть за Луисми с инженером тоже не было, выбрался наружу, плюнул себе в ладонь и, виновато урча, взялся за член, представляя при этом, как долбит Луисми и одновременно тихонько подрачивает его, чтобы тот кончил одновременно с ним, кончил, стоя на четырех костях, как собака – да он и есть собака! – как грязная, тщедушная сучка, горячая сучка, похотливо виляющая хвостом при виде своего инженера: ведь даже Ведьма уже знала, что Луисми крепко запал на инженера, только о нем и говорит – и на каком тот хорошем счету в Компании, и как замечательно при его содействии устроится туда Луисми, однако все это были чистейшие домыслы, потому что Луисми еле-еле одолел начальную школу и кроме как брать и давать ничего делать не умел, и никто в здравом уме даже в дворники бы его не взял. Неизвестно, кто насплетничал Ведьме, но она вдруг стала вести себя как последняя дрянь, когда они приходили к ней с Луисми, и дело было, конечно, в ревности, и до того дошло, что однажды вечером, за несколько дней до карнавала она послала его известно куда, потому якобы, что Луисми увел какие-то деньги, хоть он и твердил, что вовсе нет, не брал, кто-то их у него стырил, а может, он сам где-то обронил, и тут они с Ведьмой на глазах у всех сцепились, крича и обвиняя друг дружку, и Ведьма треснула Луисми по роже, а Луисми накинулся на нее, схватил за горло, стал душить, пока не растащили, и Ведьма плакала, сидя на полу, сучила ногами, словно какой-то мультперсонаж, Луисми же выбежал из дому, а Брандо – за ним, и догнал только у дверей заведения Сарахуаны, и там на украденные деньги – сколько-то из тех двух штук, которые Ведьма дала Луисми на кокс для угощения, а верней – для приманки молодежи, а иначе кто пойдет слушать дерьмовую музыку и гнусные песенки в ее нелепом исполнении? – напоил его. А потом, уже часа в три ночи, когда таверна Сарахуаны опустела, а Луисми совсем охрип от жалоб на подлости Ведьмы, они выбрались оттуда и прошли пятьсот метров, отделявшие пивную от грязной лачуги, которую Луисми называл своим домиком, и там повалились на матрас, и Луисми сразу же заснул, а Брандо, лежа на спине, слушал его дыхание и поглаживал себя через брюки, пока жгучее вожделение, неистовое желание обладать им не достигли такого градуса, что он спустил их, встал на колени и поднес кончик члена к полуоткрытым пухлым губам Луисми, а те вдруг раздвинулись шире, впуская его в себя, вбирая глубоко, до отказа, а язык его прогулялся вокруг уздечки, отчего Брандо сейчас же и кончил, содрогаясь в спазмах такой силы, что это было почти болезненно. Только это он и запомнил об этой ночи, только это он и хотел помнить, потому что, испытав опустошительную силу этого оргазма, сразу лишился чувств и тем ужасней был шок при пробуждении – голова разламывается, штаны спущены до щиколоток, пальцы правой руки запущены в гриву Луисми, голова которого нежно лежала у него на плече. И первым безотчетным побуждением было резко отстраниться от него, и голова Луисми – он так и не проснулся – перекатилась на матрас. Вторым – натянуть штаны, отодвинуть дощатый щит, заменявший дверь, и броситься на дорогу, ведшую к трассе, поймать первый же автобус до Вильи, молясь, чтобы никто – а главное, Мунра, долбаный сплетник Мунра – не увидел, как он выходит из домика Луисми. И лишь добравшись до дому, смыв под душем засохшую сперму, упав голым на кровать, понял, какую чудовищную ошибку совершил: не бежать надо было, как последнему трусу, а навалиться на Луисми, подмять его, спящего, а потому беззащитного, под себя и задушить – руками, а лучше – брючным ремешком, и тогда бы не пришлось весь карнавал отсиживаться дома (к радости мамаши), боясь, что дружки, как узнают в подробностях эту историю, поднимут его на смех перед всем городом, обзовут по-всякому. Он выждал еще целую неделю после Пепельной среды, в парке не появлялся, а потом пришел – руки в брюки, на ногах – новенькие «адидасы», хотя желудок у него сводило от тревоги и волнения, но с несказанным облегчением убедился, что никто ничего не проведал, что Луисми никому не проболтался – может, оттого, что в ту ночь был совсем никакой и ничего не помнил из того, что между ними произошло на вонючем матрасе: по крайней мере, Брандо думал так, пока через две недели, уже в первых числах марта, в одной забегаловке, только что торжественно открытой на трассе, не встретился с этим самым пресловутым инженером и, хоть они раньше и двух слов друг другу не сказали, тот знал его по имени и пригласил распить бутылку виски, а когда ополовинили ее, попросил достать кокаинчику, и на инженеровом пикапе они прокатились в Санху, и Брандо даже сам вылез и свел его с продавцом, а потом мотанули на пустырь и приняли дозу – Брандо, как он любил, насыпал в кончик сигареты, – а когда докурили, инженер со вздохом повернулся к нему и, кокетливо улыбаясь, попросил, если не затруднит, спустить штаны, потому что ему хочется полизать Брандо зад, и Брандо, решив сперва, что ослышался или тот оговорился и хочет полизать не зад, а перед, уже взялся было за пряжку ремня, но тут до него дошло, о чем речь, чего хочет инженер на самом деле, и сдавленным от злости голосом послал его, добавив, мол, бабушке своей полижи, а ему такие штуки не нравятся, на что инженер чуть не обделался от хохота и, задыхаясь от смеха, попробовал поймать его на слове – откуда же ты знаешь, что не нравятся, если ни разу не пробовал? Тут Брандо снова послал его по матери, на этот раз – с настоящей яростью, но инженер не отставал и все говорил, мол, не ломайся, не упрямься, что ты как целка, словно Брандо был из тех, кто обязательно должен сначала пожеманиться, кого надо попросить хорошенько, а без уговоров они штаны не спустят, булки не расслабят и не станут на четвереньки на заднем сиденье, позволяя отлизать себя, а потом наверняка – и засадить, раз уж так удачно вышло. Ну, давай же, озолочу тебя, богат станешь, улещивал инженер и даже облизнул усы, и при виде его бледного языка Брандо взорвался, крикнул: да пошел ты, пидорюга, открыл дверцу и приготовился вылезти, но инженер все посмеивался и повторял: ты ведь знал, куда шел, хватит придуриваться, мне же Луисми рассказывал, как ты шалеешь, если полизать тебе твою звездочку… И от таких слов Брандо, который уже было поставил одну ногу на землю, влез обратно, придвинулся к инженеру и ударил его головой – очки разбил и нос тоже, судя по тому, как хрустнуло, и по тому, как отчаянно заверещал этот козел надушенный, но смотреть и оценивать причиненный им ущерб Брандо не стал, а выпрыгнул из машины, пересек трассу и побежал в гору – бежал и бежал и бежал вдоль тростниковых зарослей, и лишь когда почувствовал, как нестерпимо печет в груди, – остановился. Лоб у него самого был слегка ссажен и немного подкравливал, но когда вернулся в поселок, уже присохло, да и была эта ссадина такая маленькая, что мать даже не спросила, что случилось. Сука рваная этот инженер, сука Луисми – почему не мог прикусить язык и сохранить секрет, зачем надо было выбалтывать это старому козлу? Почему Брандо не задушил его в то утро, когда проснулся рядом с ним на вонючем матрасе? Надо было убить его и смыться с его деньгами, сколько бы их там ни было. Он только и думал об этом в последнее время – убить и убежать, и ни о чем больше, потому что ничего больше и нет: школа? – пустая трата времени; наркота и спиртное опротивели, перестали доставлять удовольствие; дружки – все поголовно придурки, мать – тупоумная святоша, все надеется, что отец Брандо когда-нибудь вернется и будет жить с ними, словно не знает, что у него давно – другая семья в Палогачо, а деньги он шлет, потому что совестно ему, понимаешь, мама, совестно, что бросил нас, выбросил, как мусор какой-нибудь выбрасывают, поступил, как с полным дерьмом, и зачем ты так усердно молишься, если все равно не способна распознать правду, о которой всем уже давным-давно известно. Однако мать запиралась у себя в комнате и читала молитвы не то что вслух, а в полный голос, почти кричала, чтобы заглушить его слова, чтобы не слышать, как он лупит в дверь кулаками и ногами, а если бы можно было – Брандо с удовольствием врезал бы и матери, чтоб поняла наконец, чтоб сдохла наконец и перестала засирать ему мозги своими долбаными небесами и доставать своими молитвами, проповедями, жалобами типа: Господи, в чем я провинилась, что у меня такой сын? Где мой Брандо, мой любимый сыночек, мой нежный и добрый мальчик? Как же ты допустил, Господи, как допустил, что дьявол вселился в него? Нет никакого дьявола, дура ты старая, орал Брандо из-за двери, ни дьявола нет, ни Бога, и