коленях перед домашним алтарем в гостиной, прошел к себе в комнату, сбросил пропыленную пропотелую одежду, лег и проспал часов двенадцать кряду без снов, а проснулся еще затемно в холодном поту. Поднялся с кровати, на кухне выпил целый графин кипяченой воды, заглянул в кастрюлю с фасолью, которую мать держала в холодильнике, но есть не захотел, а потом опять улегся и заснул еще на двенадцать часов. Проснувшись, не сразу понял, где он, и дрожал под простынями всем телом, как от холода. Казалось, стены комнаты сейчас обрушатся на него, если он сейчас же не убежит отсюда, и, торопливо одевшись, он выскочил на улицу, чувствуя, как сводит пустой желудок, как звенит в ушах. Тело было как чужое, и воздух в легкие шел какой-то осязаемо густой, почти жидкий. Брандо направился на угол и, завернув к лавке дона Роке, увидел знакомую картину: местный мальчуган – бледненький, с очень гладкими темными волосами – играл в одиночестве на выставленном на тротуар автомате рядом с корзиной уже увядшей к этому часу зелени, которую дон Роке выставлял у входа. Как зовут этого мальчика, Брандо не помнил, но хорошо знал его в лицо. Он давно уже заприметил его здесь, потому главным образом, что тот был похож на него самого в детстве, разве что кожа светлее, а так – улучшенная версия Брандо, только, видать, этому щенку мамаша его разрешала выйти поиграть на автоматах, ну, вот он и играл – и неплохо играл, по крайней мере, увлеченно, если судить по тому, с какой яростью он дергал рычаги и колотил по кнопкам, как подпрыгивал в ритме музыки его вскинутый задок. Губы у него были розовые – это когда-то и привлекло внимание Брандо: он никогда прежде не видел, чтобы губы были такого цвета, разве только у той девчонки с догом на видео. У него, должно быть, и соски, скрытые под тканью футболки, такого же красноватого оттенка и, наверно, на вкус – как малина, фантазировал Брандо, и если прикусить их, польется не кровь, а малиновый сок. Спохватившись, что стоит посреди улицы, он перешел дорогу, приблизился к мальчику и несколько минут рассматривал его, а когда тот – лет десять, не больше, подумал Брандо, лаская взглядом его гладкие щеки, – обернулся и предложил сыграть против него, сразу согласился, хотя и не знал, как в это играют: автоматы его давно уже не интересовали. Зашел в лавку и купил пачку сигарет, чтобы разменять свои двести песо, и вступил в игру, двигая рычаги наугад, как попало, давая мальчику неизменно оставаться в выигрыше и, стараясь незаметно прижаться к нему сзади, прикидывая, насколько тот силен, легко ли будет с ним совладать, если удастся затащить его за пакгаузы, и Брандо уже совсем было уговорил его пойти поесть мороженого – хоть после этой череды добровольных поражений у него уже не оставалось монет, – как трое в форме набросились на него со спины, огрели дубинкой, свалили на землю, чтобы сейчас же вздернуть на ноги, надев наручники, и запихнуть в патрульный автомобиль. Деньги где, убийца, говорили они и – мать их так – саданули под ложечку, а Брандо: какие деньги, не понимаю, о чем вы, а Ригорито: хватит придуриваться, говори, куда спрятал деньги, а то яйца поджарю, и Брандо терпел боль, потому что не хотел говорить, что в ту же ночь вернулся в дом Ведьмы и ничего не нашел там, кроме жуткого кота, возникшего из ниоткуда, как привидение, терпел, пока не начал плеваться кровью, пока ему не подсоединили оголенные проводки к яйцам, и вот тогда уж пришлось рассказать про запертую дверь в ту единственную комнату, куда проникнуть они не смогли, а там-то наверняка и запрятаны сокровища, а когда рассказал, эти свиньи швырнули его в камеру, набитую пьяными, которых взяли на параде первого мая, и ворами, вроде тех троих, которые сняли с него кроссовки, и Брандо успел разглядеть только одно лицо – худое, обросшее бородой, с беззубым ртом – лицо их главаря, прежде чем заползти на единственное свободное место, возле отхожего места, где он свернулся в клубочек, оберегая свои несчастные отбитые внутренности, меж тем как этот главарь кружился посреди камеры, пиная арестантов новыми кроссовками, и рычал, как дикий зверь в клетке, будто заразился бешенством от воплей еще одного заключенного – наркомана, убившего мать, – которого пришлось запереть в «норку», чтобы не убили соседи. Заткнись, собака! – во всю глотку орал главарь. Заткнись, мразь! – доносилось из соседней камеры. Гори в аду, убийца! Главарь подобрался к Брандо, пихнул его несильно ногой в ноющую спину, скорей, чтобы привлечь внимание, нежели из желания сделать больно и завел нараспев: смотри, смотри, убийца гомосеков, смотри, а Брандо заткнул уши, зажмурился, но главарь не унимался: смотри, смотри, убийца гомосеков, смотри, дьявол, ты веришь в дьявола, а запах от него шел даже хуже, чем от сортира в углу, и Брандо с усилием разогнулся, поднял глаза и пробормотал: какого хрена тебе надо, у меня же ничего больше нет, и взглянул в ту сторону, куда указывал тонкий палец – на стену, возле которой прежде сидел, скорчившись, и на стене этой, чуть выше того места, где была его голова, на стене, где среди густо выведенных каракулями имен и кличек и дат, среди выцарапанных гвоздями сердец, мужских и женских половых органов циклопических размеров и разнообразной похабщины выделялось переплетение красноватых линий, образующих фигуру дьявола. Как это Брандо сразу не разглядел ее, войдя в камеру? Этот исполинский дьявол царствовал здесь полновластно. Враг, враг рода человеческого, говорил между тем полоумный главарь, враг – повсюду и везде. Кирпичом и еще чем-то красным нарисованы были огромная голова с рогами и кабаньим рылом, круглые пустые глаза, окруженные кривыми лучами, проведенными будто рукой испуганного ребенка, схематично прочерченные козлиные ноги, груди, свисающие у этого чучела до пояса, чуть выше длинного вздыбленного члена, извергающего нечто вроде крови – настоящей крови, а бородатый главарь, верховодивший в камере, принялся вопить во всю мочь и расталкивать спавших арестантов, чтобы тоже приобщились к лицезрению предстоящего чуда. Враг! – орал он, как бесноватый. Враг требует себе новых рабов! Готовьтесь, суки! И арестанты стонали, закрывали головы руками, кое-кто даже крестился, но никто не решился отвести глаза от вожака, который исполнял эту пляску смерти, по-боксерски пританцовывая в середине камеры, а потом с криком бросился на Брандо, но бить его не стал, а вместо этого нанес два стремительных удара в стену, как раз по животу нарисованного дьявола – два удара, гулко отозвавшихся в камере, где внезапно воцарилась какая-то мистическая тишина. Два удара, два, зашептали в тревоге его приспешники, два удара, два, повторили хоть что-то соображавшие пьяницы, два, два, начали кричать арестанты в соседней камере, будто заразившись этим поветрием, и даже та гадина, что все плакала, прося прощения у мамочки, вплела свой надтреснутый голос в общий хор: два, два, кричали все, и Брандо невольно повторил: два, два. Крики отражались эхом от стен камеры, заполняли уши, и потому, наверно, он не услышал, ни как заскрежетала, открываясь, дверь, ни звука приближающихся шагов, и лишь когда он отвел наконец глаза от этих слепых солнц на лице дьявола, увидел перед решеткой у входа в камеру три фигуры. Потеснись, мрази, гаркнул надзиратель, размахивая дубинкой; хрен же их знает, как они вечно заранее узнают, скольких я приведу, твари бесноватые, и вслед за тем втолкнул в камеру двоих – приземистого седоусого хромца, который едва держался на ногах, и тощего костлявого паренька с курчавыми волосами, слипшимися от крови, с разбитыми губами, с заплывшими от кровоподтеков глазами, потому что молодцы Ригорито постарались от души, положив на права человека, а также на журналистов и фотографов – это Луисми собственной персоной, пидорюга Луисми отразился в глазах, в налившихся слезами глазах Брандо: наконец-то он будет принадлежать ему, наконец-то он примет его в свои объятия.