Огромным усилием воли граф взял себя в руки.
Он поднялся с колен, чуть поморщившись, почувствовав, как сукровица от вновь открывшейся раны пропитывает его камзол и, подойдя к креслу, тяжело опустился в него.
Пошарив трясущейся рукой в кармане, он нащупал небольшую сулею – плоскую бутылочку – и, откупорив ее, сделал большой глоток.
Лароченское вино, перемешанное с целебными травами, растеклось огнем по жилам, взбодрив его и придав ясности уму.
Он посмотрел на дочь короля Хагена, и взор его был по-прежнему ясен.
– Наверное ты права, Фредегонда, – вздохнул он, – моя любовь умерла вместе с тобой. Но ты воскресла, пусть в другом обличье и под другим именем, а ей суждено быть погребенной навеки под гнетом прожитых лет. Зачем ты пришла ко мне? Ведь не для того же, чтобы усомниться в моих былых чувствах?
– Ты прав! – подтвердила Марна, и графу показалось, что она едва сдерживает слезы. – Не время говорить о мертвых, поговорим лучше о живых!
– Ты хочешь говорить о…
– О нашем сыне, Троцеро. О принце Валерии, которому так и не суждено стать королем! Вспомни, как я двадцать зим назад открыла тебе тайну его рождения. Вспомни, и тут же забудь, ибо тайна эта должна быть погребена вместе с нами. Никто не должен узнать, что Валерий Шамарский – не принц, а сын простого пуантенского дворянчика!
Троцеро покачал головой.
– Не стоит унижать меня, Фредегонда. Нет моей вины в том, что граф Антуйский был бесплоден, словно суглинок, не напитанный дождем. Но я до сих пор не понимаю, как ты могла скрыть от мужа…
– Не вспоминай его всуе! – воскликнула Марна. – Не время говорить об этом. Скажи, ты не открылся ему, моему сыну…
Троцеро отрицательно покачал головой.
– Нет. Чуть было не открылся, но Митра удержал меня от соблазна. Лучше ему не знать о том, что родимое пятно у него под левой ключицей – знак принадлежности к пуантенскому роду. Ибо этот темный извив, что напоминает очертания нашего фамильного герба, играющего леопарда, передается всем без исключения мужчинам Тулушского рода.
– Ты раньше не говорил мне об этом, Троцеро, – задумчиво пробормотала Марна.
– Не знаю, зачем я сказал тебе об этом сейчас. Может, потому, что этот знак на теле может послужить доказательством, что Валерий мой сын.
– Кому ты собираешься доказывать это, Троцеро?
– Герольдам Пуантена! Если Валерию не суждено занять Рубиновый Трон, то он должен быть провозглашен моим наследником, и после того, как я уйду в Чертоги Митры, стать владыкой Юга. Моя смерть будет спокойной, если я буду знать, что скипетр моей родины в надежных руках. Конечно, Пуантен это не Аквилония, но если присоединить к нему Зингару и Аргос, как давно мечтали сделать мои предки, то…
– Вздор! – оборвала его колдунья. – Если наследнику Хагена не суждено надеть на чело Золотой Обруч, то пусть он годы свои проведет в скитаниях и поисках мудрости! Это куда лучше, чем стать жалким князьком ленной марки задворках державы!
– Валерий наследует кровь Хагена лишь по женской линии! – вспылил граф. – Но в жилах принца течет и кровь отца!
– Да, да, кровь его отца, – отозвалась задумчиво Марна, – но довольно об этом. Поговорим лучше о том, как помочь нашему сыну!
– Нашему сыну, – эхом отозвался граф, – плоду нашей любви…
– Любви, – фыркнула Марна, но в голосе ее прозвучала неожиданная теплота. – Ты все тот же неисправимый пуантенский болтун! О какой любви, скажи на милость, ты говоришь через тридцать лет?!
Граф воспринял вопрос всерьез и ответил не сразу.
– Я всегда любил и буду любить тебя, Фредегонда, – произнес он наконец едва слышно. – Должно быть, именно любовь к тебе спасает меня сейчас от помешательства. Сколько бы лет не прошло, для меня ты всегда была и будешь прекраснейшей и желаннейшей из женщин. И что бы ты не говорила о моих чувствах, как бы не насмехалась над ними, я знаю одно – с каждым мгновением, проведенным с тобой, они воскресают вновь. Они оттаивают, словно можжевеловая ветвь, принесенная с холода в тепло дома. Слыша твой голос, видя твою фигуру, вспоминая твои жесты…
– О-о… Да ты хоть знаешь, о чем говоришь?! Впервые за все время в голосе женщины прозвучало неподдельное чувство. Затаенная, мучительная боль.
Дрова в камине вспыхнули с неожиданной, противоестественной силой, и граф невольно дернулся, чтобы искры не попали на платье.
– Знаю! – ответил он твердо. – И готов кровью подписаться под каждым своим словом. Я люблю и всегда буду любить тебя, дочь Хагена!
– Глупец!
Ярость была теперь в голосе женщины. Ярость, порожденная нечеловеческим страданием.
– Ты говоришь, я прекрасна! Обещаешь любить меня вечно! Так взгляни, кого ты хочешь любить!
С этими словами она рывком отбросила капюшон.
И поднялась, встав так, чтобы свет от камина падал ей на лицо.
Граф бросил взгляд и отшатнулся.
Ее голову полностью закрывала безглазая маска из грубо выдубленной коричневой свиной кожи, такой толстой, что напоминала деревянную. Чудовищное забрало с двумя прорезанными овалами на месте ноздрей и рта было лишено отверстий для глаз и держалось посредством двух широких, перекрещенных на затылке ремней, наглухо притороченных к заскорузлой коже, было ясно: она никогда не снимает своего жуткого украшения.
Марна захохотала.
– Ты снова боишься, пуантенец. Боишься, хотя видишь перед собой всего лишь маску. Что же ты скажешь, когда узришь то, что скрывается под ней!
Троцеро закусил губы. Он знал, что увидит то, что его воспаленный разум не сможет вместить в себя. Что ж, если это окажется свыше его сил, то лучше умереть так, встретив через двадцать зим свою любовь, чем медленно угасать в своем родовом поместье.
– Ну, Фредегонда! Ну же, ну…
Марна резким движением разорвала кожаные ремни на затылке, содрала маску и бросила ее в огонь.