В общем-то, о Вилере горожане говорили мало. Покойный властитель был не столько любим ими, сколько привычен, и утрата сделается ощутимой лишь позднее, познаваясь в сравнении, когда ясно станет, как много они потеряли с его уходом. Но сейчас всех занимал иной вопрос. Кто?
Кто станет преемником Вилера Третьего на троне?
Назывались сперва три имени, – хотя глупца, который вздумал считать вероятным наследником почившего монарха его бастарда, этого пропойцу и гуляку Фельона, мигом заставили замолчать, осыпав градом насмешек и крепких ругательств. И правда, кому только в голову могло прийти, что у них может быть такой король?!
А вот каждый раз, когда – пусть даже на другом конце таверны – Ринальдо слышал имя Валерия Шамарского, его так и подмывало вскочить и объявить всем этим напыщенным пройдохам, кто он такой. Пусть попялятся да подивятся… вот он, лучший друг и верный спутник будущего короля, сидит тут с ними запросто, в этой вонючей дыре, распивает вино и ничуть не кичится своим положением и будущим величием.
Но уже очень скоро он от всего сердца вознес хвалу Пресветлому за то, что тот сдержал его не в меру длинный язык, ибо тон разговоров ощутимо переменился.
В первый момент он не мог поверить своим ушам. Он не то чтобы забыл все, что слышал во дворце о Валерии и что в слезах рассказали слуги, – но как-то умудрился выбросить дурные вести из головы, списать их то ли на наваждение, то ли на бабью неразумность. Словом, все было в порядке, по иному и быть не могло, а если и есть какие недоразумения, так они рассеются вскоре, точно ночной морок с первыми лучами рассвета, и все в жизни его вновь станет как прежде, только еще лучше, поскольку иначе и быть не может.
Но теперь прятать голову под крыло, точно испуганной курице, было никак не возможно. Он слышал это собственными ушами, да не один, а, по меньшей мере, три десятка раз, в пяти разных тавернах, куда заходил послушать сплетни и укрепить вином ослабшую душу.
Валерий Шамарский и впрямь был за решеткой. Арестован по приказанию его кузена Нумедидеса, которого теперь все без тени сомнения величали будущим правителем Аквилонии. Арестован по страшному обвинению в государственной измене и убийстве короля.
…Когда весть эта во всей своей чудовищности дошла до одурманенного ядовитым пойлом сознания менестреля, на него словно обрушилась каменная стена. Кажется, он даже лишился чувств, не в силах совладать с нахлынувшим ужасом – по крайней мере, когда он вновь пришел в себя, то обнаружил, что за грязными окнами таверны уже сочится рассвет.
Рассеянно потирая ноющие виски, он извлек свою видавшую виды мандолину из-за спины храпящего, навалившегося на него во сне собутыльника, имени которого он не мог теперь вспомнить, и, пошатываясь, удалился, тщетно пытаясь соблюсти остатки достоинства под презрительными взглядами трактирщицы, сметавшей с заплеванного пола осколки глиняных кружек и кувшинов, – печальные следы буйства прошлой ночи.
Дневной свет показался больным глазам менестреля нестерпимо резок, а собственное положение в беспощадных лучах его еще более безнадежным. Трезвый, Ринальдо не питал особых иллюзий касательно своего поэтического таланта, должно быть, именно поэтому и пил так много, и сознавал также, что отнюдь не потому, что восхищается его талантами, держит его при себе Валерий Шамарский.
Принцу пришлись по душе дерзкие сатиры Ринальдо на придворных хлыщей, где недостаток мастерства с лихвой искупался злостью. Кроме того, ему нравилось иметь при себе кого-то, на ком можно было беспрепятственно выместить дурное расположение духа, а язвительность и желчность менестреля обычно поднимали ему настроение. Но для обеспеченного будущего при дворе этого явно недостаточно.
Сейчас Ринальдо последними словами корил себя за былую неосмотрительность. Пожалуй, при дворе не было ни единого человека, кого он своими остротами и едкими эпиграммами не настроил бы против себя. Так что же ждет его теперь, если падет его единственный покровитель?
Маленький менестрель слишком ясно представлял себе все перспективы, наиболее благой из которых казалось изгнание, нищета и безвестность в какой-нибудь Митрой забытой дыре. Все, что ему останется, это петь там мадригалы свинаркам, да сочинять баллады для козопасов… Он даже застонал вслух, представив себе всю глубину той бездны, куда повергла его собственная глупость и безумие Валерия Шамарского.
Если бы еще так не раскалывалась голова после вчерашнего!.. И Ринальдо застонал еще протяжнее.
Это вернуло его к реальности, и, оглядевшись по сторонам, подслеповато щурясь на солнце, он обнаружил, что ноги вновь принесли его к королевскому замку. Несколько секунд он оценивающе вглядывался в нависшую над ним громаду, затем, сумрачно кивнув сам себе, направился к воротам.
У него екнуло сердце, когда он проходил мимо стражников. Взгляд их показался ему еще более угрюмым, чем обычно, и на миг он испугался, что им отдан приказ схватить и его тоже. Митра пресветлый!.. А ведь принц, то есть, король Нумедидес, также не раз становился жертвой разящих стрел его сатир. Наверняка он не забыл былого унижения – и теперь жаждет отомстить поэту! Как ему объяснишь, что Ринальдо делал это не по собственной воле, но лишь по наущению шамарского принца?!
Ринальдо почувствовал, как у него отнимаются ноги.
И лишь грубоватый толчок в спину вывел его из оцепенения. Он обернулся, дрожа, точно в лихорадке, готовый пасть на колени и молить о пощаде – но бородатый стражник лишь презрительно ухмылялся, оглядывая его с высоты своего гигантского роста.
– Ну, что встал столбом, рифмоплет несчастный? Иди своей дорогой, нечего тут торчать, путь загораживать!
И тупым концом короткой алебарды вновь подтолкнул его, заставляя пройти в узкие ворота, за которыми уже столпилось несколько человек лакеев, нарочито громко досадующих на всяких ослов, что, упившись, даже на ногах не способны держаться, а еще смеют являться во дворец, мозолить глаза порядочным людям.
Весь кипя от негодования, Ринальдо вылетел во внутренний двор замка, уже готовый разразиться в отпор гневной речью и облить обнаглевших челядинцев позором. Но тут же вспомнив собственное незавидное положение, разом сжался и засеменил прочь, унося под мышкой злосчастную свою мандолину. Должно быть, злой рок и впрямь ополчился против него…
…И вот теперь, несколькими поворотами клепсидры позже, ощущая в воздухе – а еще больше, в манящих ароматах кухни – приближение сумерек, а стало быть и вечерней трапезы, несчастный менестрель лишь укрепился в этом мнении.
Он испробовал все, что мог – вновь пытался проникнуть к Валерию, но охранники пригрозили намять ему бока собственной мандолиной, если он еще осмелится им досаждать. Вернулся в покои принца – но там теперь заправляла эта выскочка, дочь Тиберия Амилийского – хотел бы он знать, откуда она там взялась! – и его не пустили даже на порог, а на все просьбы дать ему хоть кусок хлеба эти наглые твари горничные только скалили зубы, пока старшая не вытолкала его взашей. И все потому, что однажды он не слишком лестно отозвался на пиру о ручках этой самой Релаты – кто же виноват, что они у нее и впрямь скорее годятся месить тесто или прясть козью шерсть, чем играть на лютне, – и, как видно, дерзкая юница не забыла насмешки. Другая бы гордилась, что вообще привлекла внимание придворного менестреля…
Э-э, да что тут говорить! Ринальдо только рукой махнул и, понурившись, двинулся прочь.
Больше, как ни пытался, он придумать ничего не мог. В животе урчало от голода, головная боль терзала, не отпуская ни на секунду, так что казалось, истерзанный мозг его вот-вот разобьется вдребезги. Он бродил бесцельно по коридорам замка, где слуги уже вставляли в стенные скобы зажженные факелы, и тщетно пытался придумать, как бы раздобыть поесть.
Построение более сложных планов, он чувствовал, находилось пока за пределами способностей его разума. Но даже это представлялось пока неразрешимой задачей. Ринальдо вспомнился кошель, набитый серебром, что вручил ему Валерий перед отъездом в Амилию – серебром, столь неразумно просаженным в кости и на сомнительных девиц – и это вызвало новый поток стенаний и проклятий. Какой-то мальчишка-паж разразился насмешливым хохотом ему вслед, и маленький менестрель почувствовал, как волны черного отчаяния захлестывают его с головой. Крупные, как горох, слезы покатились из глаз, и, не в силах сделать больше ни шагу, он привалился к стене.