— Да разве Алдакен мог поступить иначе? — возмутился Жиренше. — Аул бедняков в беде, а наш Алдакен проезжает мимо?!
И они помчались к аулу Бапаса, даже не представляя еще себе, как им удастся спасти Алдар-Косе, но понимая, что нужно спешить и что их место возле друга.
Вдруг уже на той стороне реки, у Старых колодцев, Жиренше круто изменил направление. Жигиты удивились, но повернули вслед за ним. Оказывается, Жиренше вспомнил: здесь, недалеко, полдня пути, кочует жена внука Сансызбая, толстая Борсык, женщина деловитая, любимица старого бая. Говорили, что она поджидает степных музыкантов и певцов — салы и сэрэ, с которыми вместе должна ехать на той, в летнюю кочевку Сансызбая.
Любимица старого бая на этот раз так и не дождалась музыкантов — их перехватил Жиренше. Чтобы как-то утешиться, она удачно купила у жатаков отличных коней из табунов Аблая. Тех самых, которых присудил беднякам бий-судья.
Сэрэ и салы, узнав от Жиренше о беде Алдакена, все вместе придумали план спасения друга.
Речь зашла о том, чтобы незаметно провести в аул Бапаса отважного Жиренше и его друзей Илхаса и Жаншу. Салы и сэрэ вспомнили о старом шуточном трюке — трехгорбом танцующем верблюде. Старая свалявшаяся шкура, много праздников повидавшая на своем веку, тут же была извлечена из вьюков и подновлена.
Острослов предложил еще один интересный план: он оденет паранджу и будет выглядеть как правоверная мусульманка. А танцовщица, девочка-узбечка, спрячется в третий горб. Передними ногами верблюда будет Илхас, задними — Жанша.
Дальше все вышло так, как было предусмотрено. Трехгорбого верблюда выдали за Желмаю. Жиренше, одетый в женское платье, сыграл на домбре любимую песню Алдакена. Уж кто-кто, но Алдар-Косе среди тысячи других музыкантов всегда мог отличить игру Жиренше.
— Я услышал Острослова, — сказал Алдакен друзьям, — и понял — помощь рядом. А потом я слушал те мелодии, которые Жиренше играл в юрте. И мне стал ясен план побега. Песня о птице, которую хитростью освободили из клетки, — это же про меня!
— А музыканты объясняли баям, что это песня о их победе! — засмеялся Илхас.
Потом я услышал песню о ночной скачке, о верном друге, о победе над злым баем… Вот только зачем на голову мне надели ведро? — спросил Алдакен.
— Чтобы выиграть время, — ответил Жанша. — Из-за него стража не так скоро обнаружила подмену.
Дальше Алдар-Косе узнал, что, после того как палуан Самат оглушил жигитов-сторожей, из трехгорбого верблюда вышли Илхас, Жанша и девочка-узбечка. Сбросивший женский наряд Жиренше был привязан к остову юрты вместо Алдакена. На голову Жиренше нахлобучили все то же кожаное ведро. Шкуру трехгорбого верблюда аккуратно свернули вместе со всеми палочками и веревками, которые помогали спрятанным внутри людям двигать верблюжьей шеей, глазами, ртом.
Желмая уже примчался на условный зов и стоял возле юрты. Илхас и Жанша положили на верблюда лежащего без чувств Алдар-Косе, взяли с собой трехгорбую шкуру и скрылись. Как и было рассчитано, ни одна собака в ауле даже не тявкнула на уходящего с ношей Желмаю.
В степи, в хорошо укрытом месте, беглецов ждали кони. Дальше все уже было легче — Желмая без ноши почти не отставал от скакунов. Через день беглецы беспрепятственно достигли аула жатаков.
— Ведь все засады Аблай снял, — весело подмигнул Илхас Алдакену. — Зачем сторожить степь, когда «злодей» пойман!
— Желмая пасется здесь, — предупреждая вопрос Алдар-Косе, сказал Жанша. — Правда, у жатаков всего пять верблюдов, но лысину на лбу Желмаи мы замазали краской, и на него никто не обратит внимания.
— Тем более, что «настоящий», трехгорбый Желмая исчез! — впервые улыбнулся Алдакен.
— Не просто исчез, а сгорел! — Жанша улыбнулся так широко, что его белые зубы, казалось, осветили полумрак юрты.
На том месте, где он стоял, и возле оглушенных сторожей набросали верблюжьей шерсти и подожгли ее!
…Алдар-Косе начал быстро поправляться. На следующий день он уже пытался бродить по юрте. Упругий рыжий вихор на его макушке торчал почти так же задорно, как раньше.
Днем, когда хозяин юрты принес свежий кумыс, в юрту забежал ягненок и начал жевать рваную полу алдакеновского чапана.
— Смотрите! — воскликнул Алдар-Косе. — Обычно гостя угощают барашком, а тут барашек ест гостя!
Однако ягненок не отставал. Он смотрел на лепешки, на кумыс и жалобно блеял.
Алдакен дал ему кусочек лепешки. Ягненок ее быстро сжевал и снова заблеял. Алдакен дал еще кусочек, который исчез так же быстро, как первый. Тогда Алдакен встал, посадил ягненка на свое место и сказал:
— Вот, сиди на моем месте, а я буду просить, чтобы ты дал мне хоть кусок лепешки! Иначе с тобой останешься голодным! Бе-е!
— Узнаю прежнего Алдар-Косе! — целый день повторял Илхас, и с его молодого лица не сходила радостная улыбка.
У хозяина юрты было трое детей. Они вели себя тихо, старались не мешать гостю, но Алдакену это не нравилось.
— Неужели я такой страшный? — спрашивал он малышей.
Потом, посадив ребят поближе к себе, начал рассказывать им сказки.
— Вы знаете, почему верблюд всегда оглядывается, когда пьет воду? Не знаете? Э-э, плохо, плохо… Давным-давно у верблюда был очень красивый хвост. Большой, длинный, так и горел на солнце! А у коня почти не было хвоста. Пришел конь к верблюду, говорит ему: «Мы с тобой сородичи, но ты на меня как-то странно всегда смотришь…» Верблюд ему отвечает: «Зачем так говоришь, нехорошо так говорить». — «Жаксы, ладно, — сказал конь. — Если ты меня уважаешь, то дай мне на праздник поносить твой хвост. А у тебя пока будет мой. После праздника, когда пойдешь на водопой, я принесу тебе хвост обратно…» Верблюд ведь очень добрый, если его не дразнить. Он отдал хвост сородичу. Прошел праздник, прошло лето, прошло еще лето, а конь хвоста не возвращает. Вот почему до сих пор верблюд каждый раз, когда пьет воду, непременно оглядывается: не несет ли конь ему хвост?..
Теперь ребят от Алдакена нельзя было отогнать — они требовали все новых сказок.
Дня через два, когда Алдакен стал уже бодро расхаживать по юрте, мальчики прибежали с новостью: в аул приехал Шик-Бермес и с ним трое жигитов!
Илхас и Жанша забеспокоились: как бы жадный бай не пронюхал про Алдакена!
Сам же Алдар-Косе, заслыша имя Шик-Бермеса, развеселился.
— Когда первый раз в жизни я приехал к нему в аул вместе с музыкантами, — вспомнил он, — то нас провели в байскую юрту. Стоит там угощение — саба, полная кумыса, и блюдо с сыром. Мы сидим, блюдо стоит, нас никто не угощает; Шик-Бермес на жизнь жалуется, по его словам выходит, что он от голода каждый день умирает три раза. А я улыбаюсь. Он про голод, а я улыбаюсь. Тогда он спрашивает:
«Чему ты улыбаешься?»
«Я улыбаюсь вон той сабе с кумысом и тому блюду с сыром. Почему они в нашем разговоре не участвуют?»
Пришлось Шик-Бермесу предложить угощение.
А на следующий день ко мне приходят его работники — сородичи от него сбегали, приходилось чабанов и табунщиков из других родов нанимать, — жалуются: плохо живут, совсем запах мяса забыли.
«Ничего, — говорю, — не печальтесь, накормлю вас».
«Э-э, Алдакен, — отвечают они, — скорее из воды огонь добудешь, чем жадного бая сделаешь щедрым».
«Ничего, — говорю, — ветер не подует — тростник не шелохнется. Будет вам баран!»
И в тот же день — надо же такому несчастью случиться! — баран упал в сухой колодец, сломал себе ногу. Шик-Бермес бегает вокруг, то за голову, то за живот хватается, кричит:
«Ой, пропадет баран! Ой, за что меня аллах покарал! Ой, что теперь делать!»
«Делать нечего, — говорю я ему, — надо его быстрее прирезать, а то сдохнет — есть нельзя будет».
Прирезали барана.
«Что же теперь делать? — спрашивает бай. — Сразу столько мяса. Мне одному не съесть!»