Они с девочкой уже довольно близко познакомились, можно сказать подружились, и вот он ее пригласил как-то вечером смотреть телевизор. Она пошла спросить разрешения и вернулась радостная со своими сопливыми братьями. Это его немного огорчило, но перед тем, что предстояло, ее визит с братьями, которых он видеть не мог без подступающей к горлу тошноты, был такой мелочью и огорчение было так ничтожно, что он и не ощутил его как следует, лишь зафиксировал в себе в первое мгновение; а предстояло доставить этой девушке огромную радость — ведь она еще ни разу не смотрела, даже не видела телевизор!
Поначалу она во все глаза глядела на разную дребень, на диктора, удивлялась, восторгалась, спрашивала всякую смешную чепуху, ну, например, — а дядя этот где? а как его голова там очутилась? — и прочее, с упоением смотрела и слушала один из смертельно надоевших ему концертов, до умопомрачения статичных, лишенных всякой зрелищности. О малышах и говорить нечего — от восторга пускали сопли до пола. Потом она привыкла, и тут как раз начался фильм о молодогвардейцах. Она жадно вбирала в себя через широко распахнутые печальные глаза происходящее на экране, и вот — сцена казни. Он сначала не понял, тоже весь захваченный фильмом — словно всплеск рядом, оглянулся — она тихо, горько плачет! Что ты, это же кино! Он рассмеялся. Его это позабавило — это же неправда, кино, артисты (как-то родители взяли маленького его с собой в театр, там тоже убивали, а потом артисты — живые, улыбающиеся выходили кланяться, а папа с мамой объяснили мальчику, что в кино и театре все не взаправду; а так, чтобы людей развлечь), это не на самом деле стреляют, как ты не понимаешь?! Но девочка была безутешна, слезы так и текли из ее грустных, красивых глаз, не отрывающихся от маленького экрана «Рекорда»; ей внушили, что в гостях нужно вести себя скромно, и вот теперь она изо всех сил старалась не очень горевать, чтобы не расстроить хозяев, но ей это плохо, удавалось, разве что почти беззвучно плакала — и то уж хорошо. Завидев такое дело, заревели малыши, и тут уж — море соплей. Это было невероятно — девочка плакала оттого, что в фильме, пусть даже «по-нарошке», совершалось зло — убивали хороших людей, которых она успела полюбить, и хоть ему это казалось очень странным, девочка, плачущая была так же реальна, как этот ласковый вечер, как теплые, спелые вишни, что принес с базара дядя, как все вокруг. И тогда вдруг что-то завистливое в нем заставило его задуматься: в то время, как он смотрел фильм, ничего почти не чувствуя и получая удовольствие только от перестрелок и прочей чепухи, зная, что в любую минуту может повернуть ручку выключателя и на экране этого ящика ненадолго останется лишь угасающая искорка вместо изображений кто-то рядом, а именно — вот эта вот девчонка все происходящее в фильме восприняла своим угловатым воображением неотесанной дикарки всерьез, слишком близко к сердцу, и вот — плачет. Ну вот еще! Хватит! Перестань реветь! Он даже ногой топнул. Он еще не мог знать, что это заговорила в нем зависть по неведомому, что есть в девочке и чего нет в нем, вернее, что было в нем, и что он преждевременно утратил.