Потом он передохнул и заговорил попроще:
— Ну, чего вам не хватает? Территория благоустроенная, аттракционы всякие. Порядок надоел? Так ведь порядок этот не назло вам, а чтобы избежать несчастных случаев. Вам бы все скакать, а мы, взрослые, отвечаем. Понимаете? От-ве-ча-ем! Совести у вас нет, вот что. Безобразничаете, а потом еще жалуетесь родителям. Приезжайте, мол, заберите отсюда, а то как в тюрьме…
— А кто жалуется? — насмешливо спросили из рядов.
— Да есть такие… «Папа, приезжай, а то все плохо. На рыбалку нельзя, купаться нельзя»… А тонуть можно, я спрашиваю?
Сережа в первый миг почувствовал себя так же, как при стычке с «мушкетерами», когда они издевались над его сказкой. А потом стало ему тоскливо и очень одиноко. И уже ничего не боясь, он спросил:
— Это вы про мое письмо говорите?
— А что? — ответил директор. — Может быть, я говорю неправду?
— Значит, вы его читали?!
— Может быть, ты хочешь сказать, что я лгу? Я могу прочитать письмо на линейке.
И тогда при напряженном молчании отрядов, в ясной вечерней тишине, когда не колышутся листья и флаги, все до единого человека услышали Сережины слова:
— Но ведь это подлость!
— Понимаете, Алексей Борисович, я совсем не хотел нагрубить, — сказал Сережа. — Ну, нисколечко. Так получилось. Просто другого слова не нашлось. А он раскричался, конечно: «Хулиган, как ты смеешь! Раз тебе наши порядки не нравятся, убирайся из лагеря! Чтоб твоего духу здесь не было!» Ну, я сказал «хорошо» и ушел. С линейки ушел и хотел сразу на станцию идти, но уже поздно было, сумерки.
— И страшновато, — добродушно уточнил Алексей Борисович.
— Ну… да. Не потому, что вечер, я темноты не боюсь. Просто на станции стали бы спрашивать: куда один едешь ночью? В общем, я переночевал, а утром ушел. Хорошо, что чемодан был не на складе, а под кроватью: я его как раз взял со склада, чтобы рубашку сменить…
— Никто не знал, что ты уходишь?
— Я Димке сказал, чтобы предупредил всех. Я рано ушел, на рассвете…
На рассвете он проснулся, будто по сигналу. В окошке, за черными соснами, розовели клочковатые облака. Сережа неслышно оделся, подхватил чемодан и курточку, отодвинул на окне марлевую занавеску и прыгнул на песок.
Осторожно прошел он вдоль всего корпуса к самому крайнему окошку. У этого окошка, в палате шестого отряда, спал Димка.
Оконные створки были распахнуты. Видно, утренний холодок донимал Димку, и он завернулся в одеяло по самую макушку. Торчал только затылок с пшеничными растрепанными волосами.
— Дим, — позвал Сережа и лег животом на подоконник. Димка не пошевелился, лишь волоски на затылке вроде бы насторожились, как маленькие антенны.
— Ди-ма…
Димка откинул одеяло и сел. Поморгал. И внимательно, будто и не спал, посмотрел на Сережу.
— Я ухожу. Домой уезжаю. Ты скажи вожатой… и всем, кому надо.
— Насовсем уезжаешь? — шепотом спросил Димка.
— Насовсем. Что ж теперь делать?
— Правильно, — серьезно сказал Димка. — Только жалко… Костя уехал, ты тоже.
— Что же теперь делать? — снова сказал Сережа.
— Я понимаю…
— Я тебе письмо напишу, — пообещал Сережа.
Димка растянул в улыбке свои большие губы.
— Ты длинное напиши, чтобы долго читать. Ладно?..
И тут же насупился.
— Нет, не надо. Это письмо, наверно, тоже распечатают. Ну их…
— Я так заклею, что никто не распечатает, — пообещал Сережа. — Ну, ты ложись. Спи, рано еще.
Димка кивнул, но продолжал сидеть.
— Спи, Дим… Укладывайся.
Димка лег на спину, но продолжал во все глазищи глядеть на Сережу. Сережа до подбородка натянул на него одеяло.
— Ну, я пошел.
Короткая хлесткая злость на директора, на его «мушкетеров», на всех, из-за кого приходилось уезжать из лагеря, обожгла Сережу. Он резко оттолкнулся от подоконника и зашагал к забору. Он успел еще заметить, что Димка снова сел и смотрит вслед. Но оглядываться не стал. Потому что все равно нужно было уходить. О том, что можно бы и остаться, он даже не думал.
Лагерь спал таким глубоким сном, что можно было никого не опасаться. Но все-таки Сережа не пошел к калитке: сторож мог и проснуться. Доказывай тогда, что Сережа не убегает, а просто уходит, потому что… В общем, сторожу трудно что-нибудь доказать.
Сережа пробрался сквозь колючки к забору. Серые головки репейника приклеились к брюкам, острый сучок разорвал штанину. Сережа отодвинул в заборе доску, и открылась щель. От нее убегала тропинка…
— Да-a. Заварил ты кашу, — сказал Алексей Борисович. — И знаешь что, Сергей? Тебя будут обвинять в дезертирстве. Скажут, не уходить надо было из лагеря, а доказывать свою правоту, раз уж ты уверен, что прав.