— А что, если мы не возьмем аспиранта? Вы лично его знаете, можете поручиться, что из него выйдет ученый?
Аляутдин Сафарович засмеялся, только глаза его были настороже, смотрели на пепельницу.
— Я могу, домла, поручиться только за стройматериалы. А парень хороший, видный, вежливый. Не хуже, чем Махмудов.
Азим Рахимович понял, почему именно Эркина назвал теперь заместитель. В институте все знали, что Эркин играет с директором в теннис, и считали его директорским любимчиком.
— Значит, не хуже?
— Такой же. У меня глаз хороший. Точно такой же. Я могу пообещать отцу? Он мне верит.
— Обещать ничего не надо, прошу вас, — сказал директор. — Пусть подает документы, но у нас на одно это место есть четыре кандидатуры. Если будет лучше других — примем. Так и скажите.
Аляутдин Сафарович молчал, но продолжал улыбаться. Такие вежливые и решительные отказы он получал все чаще. Если бы директор знал, сколько стоило добыть техническую документацию на эту базу из Грузии. За путевки на эту будущую спортбазу институт потом мог бы получать от разных людей значительные услуги.
А директор думал о том, как не сбывается в жизни то, что, вроде бы, по логике может быть вполне вероятным. Например, ленивый и неумный руководитель тщательно подбирает себе трудолюбивых и умных подчиненных — и дело идет прекрасно. Или: бездарный ученый окружает себя талантливой молодежью и движет вперед науку. Или: жуликоватый завмаг нанимает кристально честных продавцов… Почему-то так не получается.
Чаще всего так не получается, поправил себя директор. Но иногда получается. Не в магазине, естественно, а в более сложных структурах.
Начало пути Азима Рахимовича было обычным для наших дней. Колхозная школа давалась ему без особого труда. В те пять учебных месяцев, которые оставались от уборки хлопка и весенних работ, он без особого напряжения, но с молодым азартом хватался за учебники и тогда же установил первое весьма спорное для других правило: учиться хорошо легче, чем учиться плохо. Меньше нервов, меньше огорчений. Тот же принцип сохранил он и в университете. Тут единственной трудностью оказался русский язык; в родном кишлаке его преподавали плохо. Наверное, помогло то, что он с детства, кроме узбекского, хорошо говорил по-таджикски — население у них в колхозе было смешанное, а третий язык давался и в обиходе, и по внутреннему заданию. В Ленинграде, куда Азим Рахимов попал в аспирантуру, он хотя и говорил с акцентом, но понимал любую самую быструю и сложную речь, книги же читал совершенно свободно и даже с каким-то языковедческим интересом. Увлекало сравнение грамматических конструкций. Одно время ему казалось, что мог бы пойти и по филологии…
В аспирантуре, пожалуй впервые в жизни, Азим осознал себя узбеком, почувствовал долг перед своим народом. Он четко помнил, как это было. «Если я опозорюсь, то только год или два после отъезда будут говорить, что был у нас аспирант Азим Рахимов, который не потянул. А потом имя и фамилию забудут, останется память, что был тут один аспирант-узбек — учили-учили, так ничего из него и не вышло. Вот это страшно!» Поэтому он защитился первым из тридцати аспирантов-экспериментаторов.
С докторской получилось иначе. Это была осознанная внутренняя установка; чем выше задача, которую ставишь себе, тем больше сделаешь. И тогда возникает рабочая инерция, тогда и дальше не остановишься. Мозг сам работает, внешние психологические стимулы уже без надобности…
Заместитель директора все еще сидел перед ним в низком модном кресле, сидел, чуть наклонившись вперед, и живот его арбузом лежал на толстых ляжках.
— Аляутдин Сафарович, — сказал директор. — Я же просил вас, работайте честно. Это не намек на что-то, это конкретная просьба.
Заместитель встал, опершись короткими руками о полированные подлокотники. Он многое мог бы сказать в ответ директору, очень многое, во что верил, в чем не сомневался. Но Аляутдин Сафарович понимал, что собеседник не захочет внять общеизвестным истинам. Не захочет. Вот в чем все дело. Еще бы можно было сказать: «Посмотрим, как вы без меня обойдетесь, посмотрим, кто сможет на моем месте добывать и выбивать все, что добыл и выбил я». Но и этого говорить не стоило.
— Старость не радость, — сказал замдиректора. — И сердце что-то побаливать стало. Наверное, полечиться лягу, если вы не возражаете, Азим Рахимович.
Директор уже стоял на своих длинных худых ногах. Брюки у него были узкие, хорошо отглаженные, носки ботинок острые.
— Не знал, что у вас больное сердце, — сказал директор. — Это серьезно? Если хотите, моя жена вас посмотрит? Она одно время увлекалась кардиологией.