И прикасаюсь к нему.
Наконец-то, по-настоящему – прикасаюсь.
Кожа у него теплая. Гладкая. Волосы – мягкие, словно хлопковый пух. А губы неожиданно жесткие. Почти как у меня самого.
Ничего. Мне это нравится.
Теперь мне нравится в нем абсолютно все.
Он вздрагивает. Смотрит на меня беспомощно.
И наконец тоже верит.
- Тиган?..
- Иди сюда, Лин. Давно хотел это сделать.
И он идет, и я обнимаю его, и да, да, он настоящий, абсолютно настоящий, от проступающих под рубашкой ребер до щекочущего мне шею дыхания. И то, что оставляет влажный след у меня на щеке, ползет соленым ручейком в подбородку – тоже настоящее.
- Не реви. Господи, Лин, ну зачем ты ревешь-то?..
- Я поверить не могу, - шепчет он, задыхаясь, - поверить не могу…
Но это неправда, потому что он уже поверил.
Хотя одной только моей веры нам хватило бы на двоих.
И я отодвигаю его, и заставляю поднять голову, и Боже правый, он улыбается, плачет и улыбается. И это самая замечательная в мире улыбка – как я мог ее бояться? И тогда я наклоняюсь и целую эти странно жесткие губы, потому что, Лин, мой маленький призрак, мой самый страшный грех, ты, который давно стал мной, частью меня, тем, без чего я себя не мыслю, - я ведь не вру. Я и в самом деле давно хотел это сделать.
- Ух ты, - говорит он потом, утирая губы тыльной стороной ладони. – Никогда бы не подумал, что вот это когда-нибудь случится.
А я ведь думал. Но никогда бы в этом не признался.
Интересно, он по-прежнему может читать мои мысли?
Наверное, нет.
И не надо.
Если он захочет знать, что я думаю – я сам ему скажу.
- И что же нам теперь делать?
- Драпать, - говорю я. Он недоуменно поднимает на меня глаза, и я повторяю: - Драпать, причем чем быстрее, тем лучше. Пока никто не обнаружил под окном нашего друга. Ладно еще, что я, растяпа, глушитель с «пушки» не снял…
Лин фыркает.
- Ты просто кошмар какой-то, - говорит он. – Смотри, что ты из меня делаешь. Первое, что я сделал в новой жизни – пристрелил человека.
- Ты жалеешь?
Он раздумывает пару секунд, не сводя с меня глаз.
- Нет, - говорит он наконец.
- А я жалею, - говорю я вполне искренне. – Правда, жалею. Но, думаю, я смогу с этим жить.
Он снова прикусывает губу. И таким своим движением склоняет голову набок.
- Знаешь, - отзывается он, - и я пожалуй тоже… смогу.
***
Я просыпаюсь не от будильника. В первый раз за долгое, очень долгое время.
Просыпаюсь от солнца, светящего мне в лицо.
Заслоняю глаза рукой, прежде чем их открыть. Щурюсь, кошусь в окно. Так и есть. Занавески раздвинуты аж до самых его краев. Это как это? Я же помню, как задергивал их вечером, это привычка, выработанная годами, такие за раз не вытравливаются…
А потом я понимаю, кто это сделал.
Убираю от глаз руку, оглядываюсь.
В комнате его нет.
На секунду у меня сердце останавливается. Потом снова начинает биться – постель рядом со мной смята и все еще дышит теплом. Мало ли. Тут есть еще масса мест, где он может быть. Старый домишка на границе Невады с Калифорнией, который я вчера снял, конечно, маленький, но удобства тут есть. Сортир, ванная комната… и кухня.
Я выхожу из спальни. Иду в коридор. Но его нет ни в сортире, ни в ванной комнате, и в кухне я его тоже не нахожу, и тогда я снова начинаю нервничать. Не то чтобы моя вера поколебалась… только страшно немного.
Не хочу терять его еще раз. Только не сейчас…
А потом я вижу узкую дверь, ведущую из кухни на задний дворик. Подхожу к выходящему на тот дворик окну. И вижу его. Стоит ко мне спиной, лицом к степи, и его волосы треплет ветер. На что он там такое загляделся, интересно…
Надо будет потом спросить.
В углу, на старом табурете стоит моя сумка. Вытаскиваю из нее банку растворимого кофе, пакет с сахаром и пачку сигарет. Наливаю воды в старый кофейник, ставлю на едва живую электрическую плитку. Открываю шкафчик – о, ну хоть чашки тут есть, и притом чистые. Достаю одну, споласкиваю на всякий случай. Потом, подумав, беру вторую. Насыпаю в свою кофе и сахар, тянусь за пачкой, вытряхиваю сигарету.
Дверь скрипит.
Я не смотрю в ту сторону. Прикуриваю, затягиваюсь. Только потом оборачиваюсь.
Он сидит на табурете так же, как и на стуле – одна нога подтянута к груди, вторая свешивается, а голова склонена на бок. Сердце у меня екает.
- Привет, - говорит он.
- С добрым утром, - отзываюсь я.
- Да уже полдень.
- Ну, с добрым полднем.
Он улыбается. На секунду мне становится почти жутко. Он, должно быть, замечает это. Прищуривается.
- Чай вреднее кофе?
- Ага.
- И наркотики вреднее сигарет.
- Несомненно.
- А кто хуже наемных убийц?
Смотрю на него пристально. В шельмовские-прешельмовские его синие глаза.
- Убийцы-маньяки, - говорю я. – И пьяные водители.
- Принято, - тут же говорит он, и у меня отлегает от сердца.
И все-таки…
Кофейник шипит, закипая. Я выключаю плитку. Снова смотрю на Лина. И спрашиваю, так беззаботно, как только могу, так, чтобы он ни за что не догадался, как напряглось все у меня внутри:
- Кофе будешь?
Секунда. Сердце стучит, стучит, колотится в самом горле. Я верю, верю, только, чтобы я поверил в это навсегда, мне надо еще чуть-чуть, еще совсем немного, и я едва доживаю до конца этой секунды.
А потом он снова улыбается. И отвечает мне:
- Да.