Меня магнитом тянуло сюда. Потому что здесь дружили. Здесь с пониманием относились к каждому твоему слову.
— Мальчики, мойте руки и садитесь. Котлеты немного подгорели, зато рисовый суп — симфония.
И все-таки сегодня она была не такая, как всегда, — грустная, что ли. Обращается к нам, а сама будто в глубь себя смотрит.
— Что с ней? — спросил я шепотом.
— Князев не пишет. Как закончил летное училище, так и молчит на своем Севере.
— Напишет, — сказал я.
— Конечно, напишет, — подтвердил Степка, — но ей надо именно сейчас. Давай обед похвалим? Посмотришь, как она покраснеет.
Мы сели. Нина поставила передо мной тарелку с супом и подвинула кусок хлеба с маслом. Закружилась голова от мысли, что я сейчас буду уплетать это за обе щеки. «Будущий дирижер, — подумал я, — может быть, Будущая Знаменитость, а кормит меня рисовым супом».
Я ел, изредка поглядывая на Нину. Тоненький беловатый шрам едва заметной полоской рассекал ее верхнюю губу на две части. В детстве, когда домов здесь было еще мало и вокруг простирались пустыри, мы цеплялись крюками за проезжавшие по улице машины, и они волокли нас по льду и снегу с жуткой скоростью. И вот однажды Нина не дала мне зацепиться, и, вырываясь, я больно ударил ее крюком по лицу. Пошла кровь и стала падать на снег замерзающими каплями, будто рябина.
Она прижала ко рту варежку и пошла домой. А я бежал то сзади, то сбоку и все пытался объяснить, что это я не нарочно, что я не хотел, пока она не остановилась: «Ну знаю, что не нарочно, дальше что?» — «Извини!» — закричал я. «Ну извинила… Беги опять с крюком за машиной».
Она пошла, а я постоял недолго, бросил крюк с досады в снег у столба (чтобы на всякий случай помнить, где он лежит) и отправился домой… Кажется, тогда мне и захотелось ей что-нибудь подарить…
— Нина, кем ты будешь после консерватории? — вдруг спросил я.
— Не знаю. Наверное, поначалу буду руководить хором. Может, в художественной самодеятельности. А вообще я люблю детей. Скорее всего после консерватории выйду замуж, стану мамой и весь свой талант дирижера потрачу на дочку или на сына… Ты лучше скажи, как здоровье мамы?
— Не знаю, отец говорит, лучше.
— Раз говорит, значит, лучше.
— Не думаю. Он странно себя ведет. Сегодня назвал меня дармоедом, что я не поступил, — сказал я и тут же пожалел: Нина вдруг посмотрела так строго, будто это я сам кого-то оскорбил и она осуждает меня.
— Это не нужно помнить, отец обидит, отец и пожалеет, — сказала она. — Пойду Валечку приведу, ее накормить надо.
Когда она вышла, Степка поморщился:
— Можно подумать, тебе единственному в мире нагрубил отец. Сегодня нагрубил, а завтра дал на кино. И порядок!
Степка был прав.
В прихожей стукнула дверь — Нина привела Валечку. Увидев меня, Валечка закричала:
— Ура, у нас гости!
— Ладно, брысь отсюда, — сделал страшное лицо Степка. — Не видишь разве, мужчины разговаривают?! Никакой почтительности к старшему поколению. Ну и молодежь пошла. Разве мы такими были?!
Пока он это молотил, Валечка успела вымыться. Она вышла из ванной и брызнула Степке в лицо.
— Не обижай меня, — сказала она.
Степка наклонился, поцеловал ее мокрую руку:
— Вы, сударыня, на Петропавловку имеете желание-с?
— А возьмете? — не поверила Валечка.
— Дим Палыч, возьмем? — повернулся он ко мне.
— Надо взять, — сказал я, хотя не собирался на пляж. Но тут же понял, что Степка прав: в такую жару нет места лучше пляжа. Да и мне деваться некуда.
Наливая нам кисель, Нина поинтересовалась, как дела у моего отца с докторской диссертацией. Я пожал плечами: откуда я знал, как у него дела? То есть я всегда, всю свою жизнь знал, что отец занимается диссертацией, что задача у него «архитрудная», почти неразрешимая, но в последнее время отец ничего не говорил об ученой степени, мне даже казалось, что дело это он забросил или, по крайней мере, отложил в «долгий ящик».