Я разделся и лег. Но спать не хотелось. Неясное, смутное чувство охватывало меня. Холодели ноги. Я вздрагивал и часто ворочался с боку на бок. А сердцу моему было тесно, будто его сжимали чьи-то большие горячие ладони.
Я слушал, как тихонько постукивают на стене большие часы, будто кто-то равномерно грызет семечки, и так же тихонько, только быстрее стучит мое сердце. Оно даже не стучит, а как-то вздрагивает в груди, и я чувствую его в руке, в висках, в животе.
За окном ударил гром, белая молния подрожала на потолке, и снова ударил гром. По водосточной трубе грохотала вода, этот грохот смешался с визгом колес трамвая, в комнате подуло ветром, а потом стало тихо. Только одинокие капли падали на карниз, будто сонный барабанщик бил по своему барабану.
Я ждал ее. Я хотел поскорее уснуть, но сон не приходил. И тогда я открыл глаза.
Скорей бы уж она возвращалась… Или нет, пусть придет, когда я усну, когда уснут все в доме…
Тихонько скрипнула дверь, кто-то вошел. Я узнал ее. Проходя мимо, она наклонилась надо мной, и я сильнее зажмурил глаза.
Наверное, подумав, что я сплю, она стала снимать платье. Оно тихо прошуршало, прошелестело, потом упало на спинку кровати. Туда же упали чулки, потом еще что-то, и она остановилась у моего изголовья. Откинула одеяло, села на край кровати и, потерев ногу о ногу, легла. Приподняла голову, поправила подушку и вздохнула.
Я долго лежал неподвижно. Боялся дышать. Боялся пошевелиться. Мне почудилось, что я лежу на самом краешке многоэтажного дома и вот-вот сорвусь туда, где ровной голубизной растекся асфальт…
Когда с подушки донеслось ровное глубокое дыхание, я осторожно поднялся и остановился рядом с кроватью. Моя рука взялась за пододеяльник. Мне было не страшно. И не стыдно. Я ни о чем не думал. Я поднимал мягкий, почему-то очень тяжелый пододеяльник, поднимал минуту, час, всю свою пятнадцатилетнюю жизнь…
— Димочка, ты что? — спросила женщина и повернула ко мне лицо.
Я отдернул руку, но она взяла меня за другую.
— Не надо, милый. К тебе это придет в свое время. Ведь ты помнишь, о чем говорит твое имя? Что ты принадлежишь богине. И она будет ждать, искать тебя!.. А завтра иди домой и больше сюда не приходи. Я запрещаю тебе, слышишь? Ложись и постарайся уснуть, — сказала она и коснулась пальцами моей щеки.
Я осторожно взял ее руку, поцеловал в ладонь и, ничего не ответив, лег на свое место.
«Что это было? — думал я, засыпая. — Что?..»
Проснулся я очень поздно. Квартирантки Лены уже не было. Тетя Маня аккуратно вытирала белой тряпочкой пыль с книжной полки, а книги раскладывала стопками на столе. Увидев, что я проснулся, она подмигнула мне и сказала:
— Что снилось? Наверное, что-то веселое — ты все утро во сне улыбался.
Я попытался вспомнить, снилось ли мне что-нибудь, да так и не вспомнил.
— Ничего не снилось, это я так улыбался. Я всегда, когда сплю, улыбаюсь. Привычка такая. Одни во сне храпят, у других одеяло спадает, третьи сами с кровати сваливаются, а я сплю и улыбаюсь. Так веселее ночь проходит.
Потом я с удовольствием долго ел и слушал то, что говорила тетя Маня. Она упрекала меня, что я ушел из дома, советовала немедленно вернуться к отцу и больше не заставлять его бегать по всему городу в поисках сына.
Иногда слова ее как бы пропадали, я терял смысл того, что она говорила, потому что думал о квартирантке Лене и о том, что случилось ночью.
А тетя Маня продолжала говорить. Она то улыбалась, то хмурилась, то снова озарялась улыбкой, стараясь подбодрить меня, внушить мысль, что все в моей жизни будет хорошо.
Подойдя к зеркалу, я причесался и несколько секунд видел рядом с собой квартирантку Лену — маленькую женщину, добрую и понимающую.
Я пообещал тете Мане вернуться домой, поблагодарил за рубль, который она сунула мне в руку, и попрощался.
Глава седьмая
Вчерашний дождь вымыл тротуары и крыши — теперь они блестели под солнцем. Будто ночью совершилось чудо, и все они стали новыми. Там-сям на тротуарах рассыпаны лужицы. В них отражались дома, деревья, троллейбусы. Сегодня улица была совсем не та, что вчера. И дело даже не в чистых крышах и тротуарах. И даже не в лужицах… Другие дома, другие окна, двери. Даже люди вроде бы совсем другие — чистые, празднично-веселые.
Оказавшись на набережной, я увидел, что вымытая, поголубевшая Нева стала еще просторнее и светлее. По ней черненький чумазенький буксирчик, окутав себя дымом, натужно тащил огромную, раз в двести больше него баржу, полную чистого, белого как снег песка. На узенькой, низко посаженной корме буксира стоял щупленький паренек в полосатом тельнике и морской фуражке. Я поднял руку, приветствуя его, он заметил меня, выпрямился, вскинул козырьком к глазам узкую загоревшую ладонь и долго вглядывался, пока наконец не послал ответное приветствие, — наверное, подумал, что мы с ним знакомы.