– Сладостное преувеличение.
– Может статься, но именно это – то, что я вижу и в самом себе, и вокруг. Вижу даже в этом городе, где, как предполагается, учебный процесс не оставляет ни времени, ни места для чего-либо другого. И так будет всегда. Я знаю: когда состарюсь и выйду на пенсию и вся моя жизнь сведется к тому, чтобы принимать неискренние почести да возиться в саду, я по-прежнему буду думать о них, буду останавливаться на улице, чтобы полюбоваться людьми, которых сейчас еще нет на свете. Единственное, что не изменится, я уверен. И по этой причине я сейчас думаю о них так интенсивно. Вырабатываю и коплю воспоминания на будущее, готовлю себе немного разнообразия на время старости. Старость у меня будет одинокая, как у Тоби. Тебе бы стоило с ним подружиться.
– А к Клер Бейз мне тоже стоит приглядеться? О ком думает она?
– О, не знаю, я говорил о мыслях мужчин, я знаю хорошо только мужчин, только насчет них уверен, что знаю, каковы они, небольшие вариации погоды не делают. Могу предположить, что Клер думает о своем муже, еще о своем сыне, вероятно; и о своем отце тоже, у них, насколько мне известно, отношения напряженные и неоднозначные: обида и беззаветная преданность, надежда и негодование, нечто в этом духе. Могу предположить, что для нее существуют только мужчины, как и для меня. Детство ее прошло среди женщин, в Египте и в Индии, но самой главной из женщин, матери, при ней не было. Клер никогда не говорит о матери, по крайней мере до сих пор не говорила; мне кажется, мать Клер умерла, когда та была совсем маленькой; может, умерла в родах, не знаю, Клер никогда о ней не упоминала в моем присутствии. Отца – он дипломат – она в детстве видела редко. По ее рассказам, все детство она прожила при какой-то нянюшке, смуглокожей и в долгополых одеяниях; взгляд Клер смягчается, стоит ей увидеть на улице переселенку, еще не отказавшуюся от ярких нарядов своего родного края. Жизнь у Клер была странная, частый случай среди тех англичан, для которых родина только слово, пока не возвратятся в Англию, уже взрослыми, или пока не побывают здесь впервые. Сейчас такие уже почти перевелись, вымирающая порода. Сюда она приехала учиться и кончила тем, что осталась здесь преподавать. Редкий случай. Наши выпускники в большинстве устраиваются там, где пахнет большими деньгами, – в финансовых и правительственных органах, даже если в чем и разбираются, так только в Гонгоре и Сервантесе. Это привилегия тех, кто здесь учится, предполагается, раз уж выдержали наши методы и нашу муштру – хотя муштра-то становится все мягче и мягче, – значит, способны справиться с какой угодно задачей, пусть даже научились всего лишь скандировать сонеты да мямлить чепуху про Кальдерона или про Монтеня на устных экзаменах. Только те из нас, кто меньше всего приспособлен к жизни в мире, вроде меня, в конце концов возвращаются сюда с мантией на плечах. – Кромер-Блейк сбросил, наконец, свою собственную, и я воспользовался этим моментом, чтобы избавиться от моей, – так и не привык носить ее в неофициальной обстановке, а когда надевал, всегда находил в ней подозрительное и неприятное сходство – в моем случае, по крайней мере, – с важной принадлежностью испанского национального костюма, нелепым и, к счастью, вышедшим из употребления плащом. Кромер-Блейк аккуратно повесил мантию на дверь и снова сел. Он все пил и пил портвейн, вслед за первой моей сигаретой закурил вторую, которую попытался было зажечь с середины. Воздух над ним полнился дымом: не профильтрованный легкими, дым был куда плотнее и эффектнее, чем тот, который время от времени выдыхал я (профильтровав). Кромер-Блейк был пьян, и, возможно, гораздо пьянее меня, но говорил по-прежнему с той же решительностью и непринужденностью, что и в тех случаях, когда хотел расправиться с каким-нибудь коллегой из другого университета, приглашенным участвовать в одном из семинаров, которые проводились еженедельно в библиотеке Тейлоровского центра (крайне жестоко обходился со жрецами культа Гарсиа Лорки, которого именовал пустобрехом и плутягой: он обожал вставлять старые жаргонные словечки, когда говорил на моем языке).
– Клер – иное дело, она умеет устраиваться ь мире и могла бы сделать прекрасную карьеру в дипломатии, по примеру отца, а тот помогал бы. Не знаю, почему осела здесь, возможно, из-за Теда, что-то я не замечал в ней особой тяги к преподаванию. В дружбе мы уже давно, и отношения у нас великолепные, и во взглядах часто сходимся, а все же не могу сказать, что хорошо ее знаю. Есть в ней что-то странное, непрозрачное, неопределенность какая-то, – такое впечатление, будто ее заграничное прошлое мешает получить о ней верное представление, делает ее непонятной. О большинстве людей, начиная с определенного возраста, знаешь точно или чувствуешь интуитивно, каковы их желания, намерения, истинные интересы или хотя бы каким именно образом им нравится тратить время. О ней я ничего этого не знаю, наверняка – ничего. Должен сознаться, сам я думаю исключительно о своих юнцах, о тех, кто был, и тех, кто сейчас, и тех, кто будет. На самом деле – только о них, хотя, судя по роду занятий и по моей профессии, меня интересует испанская литература (на самом деле не интересует вовсе либо не больше, чем какая-то другая, а то и меньше, чем некоторые другие), и еще меня интересует продвижение вверх по академической лестнице (правда, интересует умеренно, не из честолюбия, а просто во избежание риска и ради льгот), да еще меня интересуют интриги, в этом городе интригам нет конца. Интриги интересуют меня больше, должен признаться, но я не предаюсь им душой и телом, в отличие от многих. В сущности, конечная цель всех этих интриг исчисляется в звонкой монете, сводится к деньгам, но крупные суммы всегда находятся в распоряжении колледжей, всегда государственные, никто не может присвоить их либо извлечь из них выгоду; я сам уже распоряжаюсь большими деньгами, распределяю крупные суммы на дотации для научной работы и командировок, но я всего лишь пользователь, точно так же, как казначей или warden. Были казначеи, которые ворочали по своему усмотрению миллионами фунтов стерлингов да к тому же оказались столь любезны, что миллионы эти изрядно приумножили, а чтобы оплатить их похороны, приходилось собирать доброхотные пожертвования. Как только ты выйдешь в отставку или умрешь, все деньги, которые ты держишь в руках и предназначаешь на разные цели, и распределяешь, и видишь, и трогаешь, и приумножаешь, исчезают, не остается ни следа, ни каких-либо выгод для тебя лично, все деньги переходят к новому временному пользователю. Здесь истинная власть только у университетских структур, ты можешь достичь огромной власти, если являешься членом или руководителем какой-то структуры, но не можешь достичь ничего без них либо помимо них. Отсюда следует вывод: надо всегда находиться в хороших отношениях с такими лицами, как warden, а уж с казначеем и подавно. Всему, что у нас есть, всему, чем мы пользуемся, включая влиятельность в Лондоне, в политических и финансовых кругах, сужден тот же срок, что сужден нашему пребыванию в должности либо же нашей жизни, но не дольше. Тоби всего пуще тоскует из-за того, что к нему теперь почти не обращаются из Лондона за консультациями. Можно кого-то сместить, но получить наследство нельзя. На мой взгляд, это одна из причин, что здесь столько холостяков. Не очень-то жаждешь создать семью, когда знаешь, что, прожив жизнь под знаком дисциплины и самоотдачи, но в то же время под знаком власти и богатства, семье ты сможешь оставить всего лишь убогую пенсию безвестного университетского профессора. При всем том я надеюсь стать когда-нибудь казначеем этого колледжа. Знаю: когда настанет мой черед отказаться от денег, не буду особенно жалеть. А главное, знаю: не будет у меня отпрыска, который – за отсутствием воспитания либо доброго примера – стал бы попрекать меня тем, что после стольких лет процветания нас ожидает нищета. Перспектива завести семью мне не угрожает.
Bursar, таково было очень оксфордское слово, употреблявшееся Кромер-Блейком для обозначения желанной должности. «Кромер-Блейк не хочет ни говорить со мной о Клер Бейз, ни рассказывать о ней, – подумал я. – Готов разглагольствовать часами на любую тему, делая вид, что говорит о Клер Бейз, но еще не сказал ничего, что мне нужно знать; способен открыть мне самые сокровенные свои желания и самые истинные намерения, пуститься в самые интимные признания, которых я от него не требую, лишь бы только не сказать ничего определенного о своей приятельнице Клер Бейз. Если цель его в том, чтобы ее защитить, а меня – разубедить и отвлечь от попыток добиться близости, он избрал неверный путь. Чем больше будет тянуть и увертываться, тем больше обострится мой интерес, тем навязчивее, неотложнее, всеохватнее он станет. Я почти забыл о той девушке из поезда – слишком непредсказуема, слишком молода, слишком самодостаточна, слишком мало сознает свое присутствие в мире. Клер Бейз не такая. Клер Бейз куда больше знает о себе самой, а эти знания придают людям привлекательность, придают им значительность: такие люди могут управлять собою сами, могут подготавливать свои поступки и совершать их в соответствии с собственной волей. Испытываешь волнение только тогда, когда действуешь, зная: твои действия или твое бездействие весомы и осмысленны. Случайность волнения не вызывает, неведение таит в себе только одну неожиданность: каким образом оно перестанет быть неведением. У Клер Бейз, скорее всего, есть любовники, хоть Кромер-Блейк не хочет говорить со мной на эту тему; всего вероятнее, больше по дружбе с ее мужем, из уважения к нему, чем из тактичности (Кромер-Блейк, судя по его рассказу о себе самом, о том, в чем он нуждается и что ценит, должен бояться бестактности). Какое мне дело до ее мужа, я с ним незнаком и не хочу – если смогу избежать – этого знакомства. Какое мне дело до дружеских и прочих отношений, связывающих людей, живущих в этом городе, – я не из этого города и не собираюсь здесь оставаться. И какое значение, какой вес может иметь для меня то, что произошло здесь до моего приезда, произошло до меня? Здесь надо мною не тяготеет ответственность сопричастности, здесь я не был сопричастен ничему. Этот неподвижный город пришел в движение в тот день, когда я впервые ступил на его территорию, только вот я не знал об этом до нынешней ночи, до ночи помрачения. А как только я уеду отсюда, какое мне будет дело до того, что может произойти сейчас, пока я здесь? Я не оставлю никаких следов. Для меня эта территория – территория временного пребывания, но временность эта – достаточно длительная для того, чтобы мне понадобилось, пока я здесь нахожусь, обзавестись тем, что называется любовным эпизодом. Не могу я позволить себе располагать так свободно собственным временем и чтобы при этом у меня не было кого-то, о ком думать; потому что в таком случае, в случае, если буду думать не о ком-то, а только о чем-то, если буду жить в этом месте и в течение этого срока, ни с кем не вступая в противостояние, не ища кого-то, не идя кому-то навстречу, я кончу тем, что перестану думать о чем бы то ни было, утрачу интерес и ко всему окружающему, и ко всем возможным проявлениям своего собственного «я». Пожалуй, Кромер-Блейк прав, хотя бы отчасти: самое пагубное, и к тому же невозможное, – это не думать о женщинах или, в его случае, о мужчинах, не думать об одной-единственной женщине так, словно какая-то частица нашего мозга поглощена только этими мыслями, а другие его частицы отвергают их или даже презирают, но без таких мыслей и они тоже не могут работать плодотворно, как должно. Ведь если не думаешь ни о ком (пусть эти кто-то – многие), все равно думаешь о чем-то. По крайней мере так происходит с людьми, которых не назовешь серьезными. Меня не назовешь человеком серьезным, по правде говоря, меня нельзя принимать всерьез, мысли у меня блуждающие, а характер слаб, но знают об этом немногие, а самое главное – здесь об этом не знает никто; наверняка здесь никому и в голову не приходит вопрос, каков я на самом деле. Так что спрошу-ка я Кромер-Блейка сейчас же и без обиняков, воспользуюсь тем, что оба мы пьяны, а пьяный пьяному всегда ответит, спрошу-ка без проволочек, есть ли у Клер Бейз любовник, были у нее любовники или нет, влюблена она в мужа или нет; спрошу Кромер-Блейка, могу ли я, по его мнению, рассчитывать на успех, если попытаюсь превратить ее в ту, о ком буду думать в течение двух лет (теперь уже меньше, теперь уже меньше), пока пробуду здесь. Два года, которые станут периодом помрачения. Поскольку Кромер-Блейку выпала в общении со мной роль отцовского образа и материнского образа, попрошу-ка у него совета, пусть скажет, могу ли я стать временным пользователем Клер Бейз на этот остаток времени, всего только пользователем, без личной выгоды, – тем, кто не оставит следов. Спрошу сейчас же, безотлагательно, не пытаясь плавно перевести разговор на эту тему, в упор, как никогда ни о чем не спрашивают в Англии, но как спрашивают в Мадриде, спрошу, несмотря на то что Кромер-Блейк только что произнес несколько раз слово bursar и, судя по всему, перешел на совсем другие темы, далекие от той, которая интересует меня. Сейчас спрошу его в упор, и ему останется только ответить «да» или «нет». Он знает, как обстоит дело, хоть и может ответить «не знаю».