— Да, — с заученным смирением подтверждает отец. — И собираюсь сделать девятый шаг из двенадцати: загладить вину.
— Отлично придумано, — я не могу удержаться от сарказма, — теракт не сработал, но кто же откажет алкоголику, вставшему на путь исправления, верно? Браво, Норм.
— Конечно, ты имеешь полное право не верить мне.
— Да неужели?
Он вздыхает.
— Послушай, я с раннего утра на ногах. Можно мне войти и хотя бы выпить стакан воды?
Я вглядываюсь в отца, стараюсь на мгновение забыть о своих проблемах и увидеть его таким, каков он есть, и вижу перед собой лишь шестидесятилетнего афериста в поношенном мятом костюме, явно на мели, которому хватило ума явиться ко мне давить на жалость, щеголяя вставшим от виагры членом. Выглядит Норм неряшливым, одряхлевшим, и внезапно меня охватывает грусть и жалость. Я ненавижу себя за это, но все равно пускаю его внутрь, и он ждет в гостиной, пока я принесу стакан воды.
— Отличный дом, — с уважением произносит он. — Твой или снимаешь? Ничего, что я спрашиваю?
— Джеда, — отвечаю я, протягивая ему стакан. Отец в несколько глотков выпивает воду, рукавом вытирает мокрые губы и возвращает мне стакан.
— Ты почувствовал землетрясение этой ночью? — спрашивает он.
— Разумеется.
— Знаешь, в древности у некоторых народов считалось, что землетрясения — повод задуматься о жизни: дескать, боги встряхивают судьбы, чтобы дать людям возможность изменить ход событий. — Отец бросает на меня многозначительный взгляд.
— А боги, может, просто трахали тринадцатилетнюю девственницу, которую им накануне принесли в жертву, — предполагаю я.
— Послушай, Зак, — с жалкой улыбкой говорит Норм, — я прошу у тебя всего полчаса, ну, час максимум. Я понимаю, что ты злишься на меня и что я это заслужил, но я все-таки твой отец, и другого у тебя не будет, нравится тебе это или нет.
У меня нет времени на эту белиберду. Я по-прежнему думаю о крови в моче, гадая, что с этим делать.
— Мне пора на работу, — отвечаю я.
Норм бросает на меня пристальный взгляд и медленно кивает.
— Ладно, — соглашается он. — Я не вовремя. — Отец выуживает из кармана согнутую визитку и протягивает мне. Безработный с визиткой — на редкость жалкое зрелище. — Это мой сотовый, — поясняет Норм. — Через несколько дней я еду во Флориду. Знакомый позвал заведовать его магазином спорттоваров. Но сперва я заехал сюда, потому что это важно. Пожалуйста, Зак, позвони мне. Я живу у друзей. И если понадобится, задержусь на пару деньков.
— Я подумаю, — обещаю я и провожаю его до дверей.
— Пожалуй, это все, на что я, искренне и по совести, могу рассчитывать, — торжественно заявляет отец.
За эти годы у него появилась странная цветистая манера говорить. Ему кажется, что пышные выражения, которыми он ошибочно и не к месту пересыпает речь, помогают ему выглядеть человеком образованным, а не плохим продавцом, заговаривающим зубы покупателю. Отец протягивает мне руку, и я пожимаю ее. Не сказать, чтобы мне этого очень хотелось, но что еще делать, когда тебе протягивают руку?
— Рад был повидаться, Зак. Ты потрясающе выглядишь, просто замечательно.
«Я ссу кровью», — думаю я, но вслух лишь холодно благодарю его.
Отец расплывается в улыбке, словно одержал маленькую победу.
— Ну а у мамы как дела? — интересуется он.
Я отвечаю, что это его не касается. Не потому, что меня задел его вопрос: мне лишь хотелось посмотреть, удастся ли стереть с его лица эту торжествующую ухмылку.
Удалось.
В детстве, проснувшись среди ночи от кошмара и перепугавшись, что остался один дома, я бежал в спальню к родителям, всегда к папиной стороне кровати. Его сильные руки поднимали меня, обнимали, и я лежал, прижавшись к нему головой, слушая, как бьется сердце в его мягкой мясистой груди. Отец гладил меня по спине, расправляя пижамку, прилипшую к моему маленькому, покрытому испариной телу. А когда мое прерывистое дыхание выравнивалось и становилось глубже, папа пел мне глухим и хриплым спросонья голосом:
Невозможно ненавидеть того, кто пел тебе колыбельную, верно? Того, кто тебя убаюкивал и успокаивал. Можно злиться, что он тебя бросил, но в глубине души все равно не перестаешь любить его за то, что в те жуткие ночи прибегал и прятался к нему под бочок, где не страшны никакие кошмары, — единственное место, где получалось заснуть, чувствуя себя, пусть ненадолго, но в абсолютной безопасности.