Тони рассмеялся и сунул документ обратно в карман. Затем принялся, напевая, расхаживать взад и вперед по пустому купе раскачивающегося вагона. Он был слишком уж рад своей обретенной свободе, слишком уж преисполнен пылкими надеждами на встречу с Катой, а потому не стал больше размышлять о досадных особенностях «века прогресса». Мелькали и быстро убегали назад мокрые, туманные поля, с мрачными призраками домов и нагими безлистными деревьями — mein Vaterland, mein Vaterland[114]. Антони чувствовал, что ему в высокой степени наплевать, увидит ли он ее снова или нет. Ката, Ката, я мчусь к тебе. И он снова и снова пел в такт стучащим колесам:
Стоя в длинной очереди нетерпеливо толкавшихся людей, Антони, с чемоданом в руке, медленно, шаг за шагом, продвигался к деревянной будке сторожевых псов прекрасной свободной французской земли. Наконец, он достиг окошечка и подал в него свой паспорт, получив взамен струю горячего, спертого воздуха. У окошка сидели на стульях два человека, из которых один, очевидно, надзирал за другим; изрядная доза полицейско-солдатского духа ощущалась в их траншейных стальных шлемах и примкнутых штыках. Стальные шлемы в Гавре — военное помешательство.
— Вы англичанин? — спросил тот человек, который был посажен работать.
Казалось, это и так было ясно видно из паспорта, но Тони вежливо сказал:
— Да, я англичанин.
— Что вы намерены делать во Франции?
— Я хочу проехать через нее в Базель.
— Ах, так вы направляетесь в Швейцарию?
— Да.
Ему показалось излишним добавлять, что он поедет еще дальше, — ведь их могло интересовать лишь то, что в Базеле они от него отделаются. Дежурный весьма педантично проверил даты на паспорте, сравнил с оригиналом фотографию (весьма неудачное произведение искусства) и звучно проскандировал текст французской визы. Затем слегка пожал плечами, как человек, с неодобрением видящий, что, к несчастью, все в порядке!
— Значит, вы будете во Франции лишь проездом? — сказал дежурный, протягивая руку за передвижным штемпелем и продолжая лениво перелистывать страницы паспорта пальцами другой руки.
— Да.
В этот миг он перевернул страницу с австрийской визой. Он вздрогнул, как ищейка, почуявшая добычу, и воскликнул:
— Австрия!
— Австрия! — сказал другой дежурный, с сугубой подозрительностью. Их головы сблизились, когда они рассматривали это позорное клеймо на исправном документе и тщетно пытались прочесть по слогам некие слова.
— Вы едете в Австрию? — завопил он возмущенно.
— Да.
— Но почему же вы сказали, что едете в Швейцарию?
Тони вздохнул.
— Ведь я еду в Швейцарию. А оттуда дальше. Не могу же я попасть в Австрию, не проехав через Швейцарию, не правда ли?
— Зачем вы едете в Австрию?
— Ну, это уж, конечно, мое дело, — сказал Тони твердо. — Вы видите, что мой паспорт в порядке, поскольку это касается Франции.
— Но почему же вы сказали, что едете в Швейцарию?
Тони не отвечал. Работавший сказал надзиравшему:
— Здесь — виза на въезд в Австрию.
— Да, — сказал другой, — несомненно, это виза на въезд в Австрию.
И оба зловеще покачали головами.
— Послушайте, — сказал Тони, чувствуя, что начинает возмущаться, — конечно, сэр, вы не станете чинить препятствия путешествию союзника, человека, сражавшегося на французской земле, побывавшего на Сомме, в Артуа, Пикардии и Фландрии.
— Ах, так вы были на фронте, — воскликнул дежурный, словно изумляясь тому, что какой-либо англичанин мог быть там.
— Да, — сказал Тони, — три года.
Бац! Штемпель стукнул, и паспорт был вручен — весьма неохотно, быть может, с затаенной надеждой, что в последний миг какой-нибудь непорядочек высунет голову из паспорта и пискнет: «Вот я где!»
К этому времени нервное нетерпение ожидавших очереди перешло в напор, так что, несмотря на все усилия, Тони еле удалось уцепиться за самый дальний край окошка. Когда он схватил документ, решительный натиск отшвырнул его на закутанного в плащ полицейского, который не удостоил ответом его вежливое извинение. Добравшись до таможни, Тони поставил свой чемодан, раскрыл его и приготовился снова ждать. Он отер пот с лица и стал тихо мурлыкать Марсельезу: «Liberte, Liberie cherie»[115].