Однако еще задолго до того, как он дошел до отеля, он поймал себя на том, что боязливо вглядывается в лица проходящих женщин и настойчиво продолжает все те же безнадежные и мучительные поиски, которые занимали его недавние дни. Он решил предпринять еще один обход Пратера. Правда, шел дождь, но она все же могла быть там. И когда темнота медленно окутала его неудачу, он принялся беспокойно рыскать по кафе и магазинам нового квартала. Дважды он покупал ненужные ему папиросы, чтобы иметь достаточно мелочи для нищих.
Он медлил еще два дня в безнадежном, лютом отчаянии и все еще был не в силах прекратить явно смешные поиски, был не в силах удалиться, пока оставался еще хоть самый слабый отблеск надежды. Бледный и несказанно усталый, он проходил улицу за улицей, натыкаясь на людей и вызывая изумленные взгляды, и без конца шептал про себя: «Ката, моя Ката, где ты? Почему я не могу найти тебя? Ах, ты для меня потеряна, потеряна!»
На второй день после разговора с начальником полиции, поздно вечером, у него явилась мысль. Да, поиски безнадежны; да, он вынужден примириться с тем, что уедет из Вены без Каты, без надежды когда-либо снова увидеть ее, но он, по крайней мере, может сказать последнее прости воспоминаниям об их любви, в последний, самый последний раз взглянуть на небо и море и утесы того острова, где они так страстно любили друг друга и мечтали о таком прочном счастье. Да, проститься, посетить былой приют влюбленных и с мучительной скорбью, но со всей нежностью послать прощальный привет юности и любви.
Эя!
IX
Пароходу оставалось лишь около четверти часа пути до Эи, когда Антони медленно и апатично вышел на палубу. Все его тело еще ныло, утомленное бесконечным странствием из Вены в Неаполь, хотя он проспал почти все десять часов морского переезда. Что за странствие! И как часто он проклинал себя и свое упорство, побудившее его продолжать это сентиментальное путешествие, которое, в лучшем случае, было своего рода душевным самоубийством, последним ударом кинжала, чтобы убедиться, что мертвый — мертв.
Темно-синее море колыхала сильная, но спадающая зыбь, и Тони увидел гигантские языки белой пены, взлетавшие у подножия разрушенного утеса, и услышал отдаленный гул прибоя. Утро было безветренное и безоблачное, уже залитое мягким сиянием южного ноябрьского солнца, и туманы отступали к более высоким вершинам. Равнины и контуры Эи, в своей неувядающей красе, уже обнажились, но мерцающие белые кубики домов, казалось, были вставлены в металлическую оправу из искусственной листвы, золотой и бронзовой. Только сосны и маслины сохраняли свои четкие зеленые тона.
Антони лишь наполовину видел это, поглощенный собственными мыслями. Эти адские дни, проведенные в Вене, мерещились ему, словно кошмар, от которого он еще не совсем очнулся. И самое бегство было почти хуже всего. Возня с получением итальянской визы, ранняя поездка по мокрым, туманным улицам на Южный вокзал, порыв горя при отходе поезда, неумолимо подчеркнувшем неудачу поисков, длительная унылая вагонная тряска, езда сквозь сырой туман, пейзаж с проблесками снежных гор, бесчисленные остановки. Затем бесконечные формальности и допрос на итальянской границе, кишащей чиновниками и наглыми солдатами. «Италиа фанфарониссима!» Капоретто[117] было забыто; забыт и тот факт, что через Пьяве[118] переправились англо-французские дивизии. Войну выиграла Италия. Не было ни французов, ни русских, ни англичан, ни американцев. Все совершила одна Италия, и она уже занималась тем, что золотыми надписями на мраморе прославляла себя на всех площадях от Триеста до Сиракуз. Но кому это было интересно? Уж во всяком случае не Тони!
И затем, какой мрачной может быть Италия под дождем и тучами! Венеция — туманная и сырая, Милан — с ледяным дождем, Болонья — грязевая ванна, Апеннины — сплошная гигантская туманная завеса, Флоренция — зябнущая и с таким небом, как в Ньюкасле. И, словно контраст со всем этим хвастовством о победе, медлительные, грязные, неумело регулируемые поезда, набитые до самых окон. Итальянцы, казалось, утратили свою былую сердечность и трудовую простоту и сохранили только свою способность к беспорядочному существованию, свою нечуткость и наглое любопытство. Тони скоро надоели их назойливые расспросы и их жалобы на злонравие Англии по части угля и денежного курса, шаблонные фразы, адресуемые ему с такой укоризной, словно он лично нес ответственность за это. И все та же песня насчет того, что «мы» совершили во время войны. «Мы, мы, мы; я, я, я». Тони решил, что некоторые народы, подобно некоторым людям, симпатичны и обаятельны, когда они под конем, но становятся отвратительными, когда возомнят, что они на коне. За Миланом Тони притворился, будто он не знает итальянского языка, и, выслушивая далеко не лестные замечания о самом себе, Англии и Америке, предавался отвлеченным размышлениям о приговорах истории, о политике Габсбургов и об эсхиловской теории справедливости, утверждающей, что «право» попеременно оказывается то на одной, то на другой стороне, что оно несовместимо с крайностями и может быть обретено лишь путем должной умеренности.
117
Капоретто — в Юлианских Альпах, место поражения итальянских войск осенью 1917 г. во время империалистической войны.
118
Пьяве — река, впадающая севернее Венеции в Адриатическое море. Место кровопролитных сражений в империалистическую войну.