Гротескное зрелище: Уолтер, кричащий по-совиному в джунглях — ту-уит-ту-уу! Что бы он делал, если бы министерство не добывало ему ежедневно мышей?
— От этого никак ни уйти, — вмешался Харольд. — Это выживание наиболее приспособленных.
— Сторонник теории борьбы за существование! — пробормотал Тони про себя.
— Да ведь наши собственные тела являются постоянным полем битвы микроорганизмов, — продолжал Харольд торжествующе, не слыша его. — Таково же и человеческое общество. Вопрос не в том, открытая ли это война или тайная, дерутся ли дубинами, бомбами или банкнотами, — это всегда война, всегда закон джунглей. И совершенно правильно: пусть побеждает наиболее сильный!
— Тогда зачем же существуют правительства? — воскликнула Маргарет.
— Чтобы сдерживать толпу.
Тони почувствовал, что ему надо прийти на помощь своему товарищу по джунглям.
— Не могу согласиться, что общество состоит из малярийных преступников и напичканных хиной полицейских, — сказал он. — Очевидно, человеческое общество существует именно потому, что оно ушло от закона джунглей, — а впрочем, какой же это закон, ведь это просто анархия. Все мы — великий эксперимент. Ни причины этого эксперимента, ни создавшие его условия мне не известны. И вам тоже. В пессимистические моменты я склоняюсь к мысли, что он уже не удался. Мы прижаты к стенке. Поэтому не остается ничего другого, как только продолжать держаться.
— Домашняя жизнь располагает нашего Тони к сентиментальности, — насмешливо заявил Уолтер, который явно успел дочитать своего Уистлера. — Вы стали христианином по Диккенсу под влиянием его «Рождественских колоколов»?
— Нет бога, кроме бога, и Магомет его пророк, — сказал Тони. — Для меня все это одно и то же. Что сформулировано, то мертво. Мнемотехника для ленивых. Задача в том, чтобы достичь полной гармонии — примирить самого себя с самим собой, с другими человеческими существами и с общей судьбой, с тем, что известно, и с тем, что неизвестно, что есть тайна или бог.
— Довольно честолюбивая программа, — сказал Харольд. — Почему бы не ограничиться разумным устройством общества, раз вы полагаете, что элементарные факты можно не принимать во внимание, в чем вы, конечно, не правы.
— Но я не уверен, что я именно этого и хочу, — ответил Тони.
— Чего же еще вы можете хотеть? — воскликнул Уолтер, скандализованный этим оскорблением министерства проложенных дорог. — Вы не согласны на laissez faire[121], что является законом джунглей. Единственная альтернатива — какая-либо из форм социализации. В общем и целом все это экономическая проблема — вопрос собирания точных статистических данных и толкования их надлежащим образом. А для этого необходим многочисленный штат знающих и умных сотрудников.
Маргарет вмешалась в разговор, прежде чем Тони успел ответить.
— Неужели надо еще раз повторять все это? Это ужасно скучно! Мне так надоело слушать, как вы, мужчины, торжественно обсуждаете, что по-вашему надо будет сделать, если вы станете диктаторами мира, которыми вы никогда не станете. Вы не создавали жизни и не можете ее изменить. Поэтому развлекайтесь, как только можете. Только школьники думают, что они могут переделать мир.
— Слушайте, слушайте, — сказал Тони, — но почему бы не допустить, что это вопрос переделки нас самих?
— Тогда занимайтесь этим делом и оставьте в покое весь остальной мир.
Тони засмеялся.
— Верно, — сказал он отрывисто. — Налей мне пунша. Давайте напьемся и постараемся забыться.
Маргарет обрадовалась, решив, что она заставила его замолчать. Она наполнила его стакан старинной разливательной ложкой для пунша из черного дерева и серебра — свадебный подарок — и сказала:
— Мы все должны сами работать над собственным спасением, не правда ли, дорогой?
— О, именно так, — сказал Тони иронически, — действительно так. Пью за наше спасение!
Он отхлебнул пунша и затем сказал:
— Тебе не кажется, что я налил слишком много рому?
— Нет, дорогой, по-моему, он замечателен.
— Очень хорош, — сказал Харольд.
— Первый сорт! — добавил Уолтер. — Я налью себе еще.
Тони вернулся к табуретке у рояля и задумчиво вертелся на ней то в ту, то в другую сторону. «Они сбили меня с ног, они в каждом раунде сбивают меня с ног. Им нужно ровно десять минут, чтобы от вечных ценностей свалить тебя на землю к этакому: «не налил ли я в пунш слишком много рому?» Я поладил с кошкой гораздо лучше, может быть, потому, что она неспособна прерывать меня. Они сводят все к одной формуле — пища, одежда, жилище, заводные игрушки, что скажет свет. И они-то и есть настоящие и полезные люди. Кто я такой, чтобы критиковать их? Разве я не приносил жертв их богам целых шесть лет, выслуживая дочь Саула? Но что это за зверинец! Там Уолтер, вылупивший свои совиные глаза на почти совсем обнаженные груди Маргарет, и Харольд, ласкающий ее своими словесными плавниками, Маргарет — священная птица-кошка, привыкшая к почитанию. А вот там Элен, свернувшаяся молчаливо и зловеще над какой-то чересчур удобоваримой книгой, подобно зелено-золотистой змее. Чтение для них — субститут жизни или сна. Им непосильна ответственная сознательность, они хотят удрать от нее, вернуться к первоначальной инерции. Только им не удается спать все время. Поэтому они ускользают прочь на крыльях безответственной мечты…»